Дочь генерального секретаря
Шрифт:
– Может быть.
– Есть вещи, о которых не говорят. Даже любовники.
– Бывшие.
– Тем более. Ты этого никогда не понимал.
– Не принимал. Надо все сказать.
– Зачем?
– А так. Чтобы знали.
– А то мы без тебя не знаем. Не такие мы тупые, как ты себе рисуешь.
– Знаете, но молчите.
– Зато мы живем.
– В молчании.
– Смотри. Договоришься.
– А это я е...
– Я встретила на рынке твою мать. Она говорит, что ты никогда не выражался. Всегда
– Страна не для любви.
– Сразу: "страна". Переспал с западной и рассуждает уже, как иностранец. Это все я. Когда у нас была любовь, я тебя ненавидела. Потому что несправедливо. Ты в Москве, я в дыре. Ты талант, а я дура. Ты мужчина, а я, понимаешь ли, дырка от бублика. А сейчас ты мне нравишься снова.
– Диалектика души.
– Нет! Потому что теперь мы друзья.
– Двумя пальцами она оттянула блузку.
– Жарко... Приму-ка я ванну. Помнишь, как... Нет. Лучше не надо. А то снова начнешь. Ты всегда меня шокировал, знаешь?
– Разве?
– Все три года.
Когда она вышла, он взял нож. Расстегнул рубашку и приставил к соску лиловому и в волосках. Который вдавился вместе с кончиком. С одной стороны, было больно, но с другой - все равно.
Она перекричала шум воды:
– Принеси мне вина.
Он отложил нож. Пятно волос шевелилось, сияя и пузырясь над поверхностью, вода, которая лизала ее между грудей, отхлынула. Взяв свой бокал, она взглянула так, что он испытал к ней жалость.
– Не уходи.
Он присел. 21 - но ванна уже ей тесновата. В этой стране отцветают они, как яблони. Он себя чувствовал, как при матери. Подростком.
– У меня чувство, что я тебя предаю.
– Почему?
– Я в Дойче Демократише, а ты...
– Ничего.
– А что ты будешь делать?
– Когда?
– Вообще. В этой жизни?
– Что в ней делают? В ней пропадают. Кто-то, правда, и с музыкой.
– Ты хочешь с музыкой?
– С машинкой.
– Почему ты такой пессимист? Вдруг еще станешь писателем? А я тебя буду читать. В библиотеке Дома офицеров возьму твою книгу и никому не скажу, что когда-то я знала тебя, как...
Она допила свой бокал и поставила мимо.
Он очнулся. От заката груди ее лоснились.
– Стол заказан.
– Какой?
– Отвальная, или как там у них называется... Надо ехать. Царить.
– О-оо... У нас что-нибудь было?
– Как сказать... Не до финала.
– Отвесив грудью пощечину, она увлеклась, раскачиваясь над ним. Справа, слева. Он закрывал глаза от этих мягких и тяжелых толчков, ощущая при этом шероховатость своих щек.
– Но если ты хочешь... По-быстрому, а?
– Я не кончу.
– Увидишь.
– Ничего не почувствую.
– Я уже чувствую, что ты чувствуешь.
– Это не я.
– Пусть будет он. Нам без разницы...
–
– Как железный.
– Что толку...
– Не больно?
– Нет. Где этот стол?
– Какой?
– Яств.
– В ресторане на Белорусском.
– Оркестр?
– У-гу.
– Представляю себе.
– А не надо. Сосредоточься на...
Глаза ее закрылись, она выгнула горло. Машинально он стал ей подмахивать, ее груди откатывало. Ступней она раздвинула ему ноги и приподняла их так, что он увидел свои коленные чашечки. Ему захотелось заплакать. Он вырвал подушку из-под своей головы и отдался ей всерьез. Она вбивала в него свое лоно. Схватила под коленки и загнула ему ноги - сделать тебе "салазки"? Взрослые в детстве подвергали такой садической их ласки, вряд ли сознавая ее происхождение от татаро-монгольского ига. Обеими руками он ухватился за матрас. Его е... С такой яростью, будто бросали вызов всему мужскому полу. Она стерла его так, что показалось, не он, а она заливает ему живот. "Я кончил", - подумал он. Изменил. Никогда я тебя не увижу.
Стиснув ему запястья, она всем телом втирала в него сперму.
– Видишь?
– сказала она.
Он остался лежать, разбросавшись крестом. Вернувшись, она натянула свой пояс и отстегнула чулки, чтобы надеть их снова. С осторожностью.
– Жаль, не было ремня.
– Зачем?
Она усмехнулась.
– Коронка супруга. Ноги мне связывает за головой. Думаешь, в армии ничего не умеют? Застегни мне...
Он застегнул.
– Я выход найду, не вставай. С бабками как у тебя - как всегда?
– А что?
– Сотня лишняя есть у меня.
– Он богатый?
– ГДР... что ты хочешь.
– Нет.
– Почему?
– Гусары, - ответил Александр, - не берут.
С хохотом чужая жена ушла из его жизни, оставив в отрешенном недоумении: неужели все это случилось с ними? Безумная любовь, на которую молился соком юной п..., которая ни цели, ни смысла не имела, кроме себя самой - пылать, пока пылалось, пока ничто не важно было, кроме чистого огня.
Который, выбрав все дотла, исчез внезапно.
Горизонта не было, когда в первый день нового года испепеленный Александр вылез на карниз своей Южной башни.
Не столько с целью покончить с собой, сколько от невозможности жить без любви.
В то утро мело так, что скалистая серость Центрального корпуса еле просматривалась, а вместо шпиля была просто белизна, едва тронутая изнутри отсветом сигнальных огней. Четко обозначилась своей белизной только крыша внизу. Она была обнесена старомодной балюстрадой, занесенной снегом вместе с кабелями и прожекторами. Дальше в метели - двадцать вниз этажей - смутно угадывалось пространство.