Дочь генерального секретаря
Шрифт:
– Кого ожидаем?
– Разговора.
– А вызов есть?
Он вынул:
– Фобос, где это может быть?
– Чего...
– Вернув бумажку, милиционер пожал плечами.
– На Грецию похоже, нет?
Он кивнул:
– На Древнюю. На мифы о б-богах и героях.
Патруль отошел, оглядываясь на него, подпирающего барьер среди проституток, грузин, фарцы. То и дело налетал озноб. Сжимая облупленное железо, он смотрел на башенный вход с аббревиатурой "СССР" над выпирающим синим глобусом.
Под ними светились часы.
– Фобос?
– Телефонистка открыла толстый
– Нет такого. Наверное, ошибка. Есть Форос.
– Где это?
– Крым.
Он сел и свесил руки, успокоившись так, что до него не сразу дошло, что этот Форос уже в седьмой кабине. Говорите, велели ему в ухо. Он разорвал губы:
– Инеc?
Треск, разряды. Как из космоса донесся голос: "Мы возвращаемся". "Куда?" - "Еще не знаю, но через Москву. Ты будешь?" - "Если не заберут". "Что?" - "Буду".
– "У тебя ничего не изменилось?" - "Нет".
– "Я сделала все, что могла и даже больше. Ты слышишь?" - "Еле-еле".
– "Здесь жуткая гроза".
– "Понимаю, - кивнул он.
– Зевс..." - "Что?" - "Зевс-громовержец!" - Она не засмеялась: "Нет. Уже нет... В буквальном смысле".
– "Как та?" "Какая? Нет. Осенний шторм. Но сначала он был в ярости. В лицо им бросил..." - "Что?" - "Досье. Ему к приезду приготовили".
– "Кто?" "Представляешь? На тебя, на нас..." - "Я понимаю. Кто?"
Линия прервалась.
Он вывалился с трубкой и ждал, пока телефонистка не закатила мутные глаза.
Тротуар лоснился.
Моросило.
Наружное наблюдение называется у них НН. Друг говорил. А исполнитель Николай Николаевич. Как в классическом романе. Николаев Николаичей в поле зрения не было, но, с другой стороны, невидимый ведь фронт...
Он спустился.
Указательный палец отгибала вешалка закинутого за спину пиджака. Огибая встречных, он спешил вниз к метро "Проспект Маркса".
Вдруг он запнулся.
В пальцах дрожала ментоловая сигарета. Salem - стрельнул у сердобольной "ласточки" в лаковых сапогах-чулках.
Отравили?
Хорошо - соседи на работе. Ё... борзая так атаковала дверь, что он сначала открыл, потом опомнился...
Штатский.
Даже при галстуке - из тех, что на резинке. При этом с локтя снимается корзина:
– Велено доставить.
Хрустнув Александру под босые ноги, курьер сделал вид, что не заметил бестактного рубля...
Корзина была тяжелая.
Борзая распласталась на кухне, бия хвостом. Лукошко, но плетеное из лакированных прутьев и под безукоризненной салфеткой с бахромой! Под которой натюрморт из сталинской "Книги о вкусной и здоровой пище" - в детстве на нее пускались слюни. Яблоки в папиросной бумаге. Он развинтил эти заботливые жгутики, понюхал сам и дал Милорду, который схватил яблоко и, многоступенчато поднявшись, удалился. Грозди "дамских пальчиков" обвивали бутылку под неожиданным названием Черный доктор.
Под ней - конвертик.
"Обосрешься..." - задумчиво ответил он Милорду, вбежавшему за следующим яблоком. Перед ним был лист бумаги с изображением
Я ОСТАЮСЬ.
Перед отъездом тебя
хотят обнять. "Как сына".
Осторожно...
Эдем в лукошке.
От ароматов затошнило. Голова кружилась. Неужели на самом деле? Ядом замедленного действия? Он отыскал хозяйский градусник, вернулся и обнял себя крепко - так, что исхудалость трицепсов вызвала жалость. Температура была нормальной, но, стряхивая, он еле удержался за сиденье. Градусник разбился об стену, выпустив целую армию блистающих шариков, которые он вкатывал по одному в конвертик - пока не взмок. Он отодвинул все - словарь, машинку, тетрадь с бульвара Сен-Мишель. Откупорил бутылку и до краев наполнил граненый свой стакан вином, не только черным, но и с каким-то декадентским отливом:
– Давай. Лечи...
Края бегущих облаков пылали, когда он открыл глаза и увидал, как слева в поле зрения въезжает черная машина, которая, отсвечивая на закате крышей и хромом, подплывала по этим рытвинам, как на воздушной подушке. Идущие с работы люди столбенели, поворачиваясь вслед. На заднем окне отдернули занавеску. Из-за стекла смеялась африканка, смуглая и молодая, за ней просматривался кто-то седовласый - будто в нимбе.
Александр вскочил.
Отблевавшись, он отнял полотенце и спросил у смертельно бледного пацана, глаза которого из зеркала горели любопытством:
– Куда же ты попал?
Борзая уже скулила перед дверью - на голоса, говорящие не по-русски.
ЛЕД или НАСИЛИЕ В ИСПАНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Однажды бледный советский мальчик, кончив, уткнулся ей в подмышку, а потолок по-прежнему подрагивал от босых прыжков, и раз, и два, сходящихся и расходящихся - там, над ними, пользуясь отсутствием матери-садистки, девочка нахластывала по линолеуму скакалкой: и раз, и два, и раз, и два, и раз...
Инеc лежала, закинув руки.
Он снял свой вес и отвалился, при этом скользко себя шлепнув.
– А если ребенок?
– То лучше девочка.
– Почему не сын?
– Сыном был я, - ответил Александр.
– Врагу не пожелаю.
– Проблемы с мамой?
– Не только. Со страной. Где всему полу моему не повезло.
– В этом, по-моему, равноправие.
– Рабынь они хотя бы под ружье не призывают. К тому же льготы по беременности. Мужчина больше раб. Безмятежность ее возмутила:
– Ты - раб?
– И даже хуже. Гнусен раб, о состоянии своем не подозревающий, но раб, осознавший свое рабство и освободиться не пытающийся, гнусен вдвойне.
– Кто это?
– Первоисточники... То ли Маркс, то ли Ленин. Оба правы. В моем отдельно взятом случае.
– А почему ты не пытаешься?
Рука его взялась за неотхлынувшую кровь.
– А это?
– Я серьезно.
– Какие шутки. Женщину зачал. Роди ее на свободе. И это будет мой личный вклад. В борьбу за освобождение человечества.
И раз, и два, и раз...
– Большего ты от себя не ждешь?
Ухмыльнувшись, он болтнул своим мужским половым органом:
– Если я что-нибудь и представляю, то только в этом смысле. В социальном - полный нуль. На грани перехода - алгебру помнишь?
– в отрицательные величины...