Дочь генерального секретаря
Шрифт:
Предупредителен был, как с больной. Привел за отдаленный столик. В обмерзшее стекло стены смотрели заснеженные лапы ели. Снег валил во внутреннем дворике - нетронуто-глухом...
Ужинали без вина.
Он тоже заказал себе кофе.
– Что я могу сказать? Сама все понимаешь.
Она молчала.
– Возвращайся.
– А он?
Пепел Висенте никогда не стряхивал - раньше, во времена ее ранней юности и черного табака, он пачкал свои рукописи беспощадными "голуазами" без фильтра. Сейчас он узил зрачки на серебристом столбике, который даже при прочности
– Откуда он, ты видела.
– А ты откуда был?
– Ну, я... Какая-никакая, а Европа.
– Россия тоже.
– Была, согласен. Задолго до его рождения.
– Ты же всегда нам говорил. Неважно, откуда человек, важно - куда.
– А куда?
Она молчала.
– Куда отсюда можно?
– сказал он.
– Разве что на Запад...
– А если?
– Антикоммунистов нам и без него хватает.
Удержав пепел до самого фильтра, Висенте не сронил его и по пути к пепельнице. При всей его почвенной мощи руки у него были изящные. Веки окрашены почти коричневым изнеможени-ем. На нее, на "черную овцу" семьи, взглянули умные глаза отца, который воспламенял по миру тысячи:
– Я понимаю народовольцев, которые ходили в народ. Но это ведь даже народом не назвать. Черт знает что... сброд одичавший?
– Благодаря кому?
Он развернул ладонь, предотвращая демагогию.
– Ты родилась во Франции, там твоя жизнь. Где разум, где культура. Подумай. Место в лицее еще свободно, кстати...
В фойе, в огромных кожаных креслах, они успели выкурить еще по сигарете. Созерцая снегопад. Во внутреннем дворике, таком удобном для расстрела.
К ним наклонились:
– Машина у подъезда. Дубленки на месте не оказалось. Ее парижской белой...
Цековские пальто и шубы висели, как ни в чем не бывало, а крюк, на который отец повесил свой подарок, был пуст. Дерево под ним отливало темным лаком. Перевесили? Но с обратной стороны не было тоже.
Они обошли весь гардероб.
– Не понимаю...
– Украли.
– Из закрытой гостиницы? Чужих здесь нет.
– Тогда свои?
– Не впадай в цинизм. Несчастную дубленку, когда здесь норки?
– Значит, снова Кафка.
– Подожди...
– Взяв себя за левое плечо, отец потирал его большим пальцем.
Она спустилась. Снег за стеклом валил по-прежнему. Вот и расстреляли. И даже замело...
У конторки, спиной к дежурному, отец понизил голос в трубку, хотя говорил по-испански.
– Сейчас приедут. Иди ко мне.
В номере пахло, как в "красном поясе" Парижа - когда он работал. На столе страницы, продавленные крупным почерком, таким корявым, что глаза ей обожгло.
Вернувшись, он отнял:
– "Правда" заказала статью, я подумал, деньги тебе не помешают. Может быть, порву.
– Почему?
– Потому что ты права. Они.
– Как ты узнал?
– ЦК сказал мне. ЦК боится, что вырвать из когтей уже не сможет. Им для работы.
– Именно моя?
– Размер, говорят, редкий. Los bandidos!
Номер отозвался резонансом встроенных микрофонов, но он, кивнув ей в знак
Она затягивалась, пальцы дрожали. То была не трибунная риторика. Единственная форма общения с потусторонним миром, где-то в своем бункере неторопливо мотавшим из-под сердца идущий голос на огромные и равнодушные бобины.
Он поднял кулаки:
– А те, в Испании? Те, кто рискует днем и ночью? Арестом, пытками, тюрьмой, гарротой? Те, кто томится в одиночках? В Бургосе? В Карабанчеле? Сотни заключенных по стране за коммунизм?
Сигарета отбрызнула искрами - рывком она прильнула к этой груди, под пиджаком обхватывая, сжимая свои руки за каменной спиной, он был, как ствол, как ствол под корневищем, только сердце забухало, когда осекся и взял ее за голову, а она прижималась к мокнущему шелку матерью выбранного галстука, к плотности рубашки, к запаху табака, одеколона, пота - тем сильней, чем ужасней было отпустить, тем крепче, чем больнее жгло за этот невозможный, немыслимый, позорный, чисто русский выброс - оправданный разве что местом действия.
– Hija..?*
Висенте постучал коленом в дверь, когда советский любовник его дочери, продолжая изыскания на тему насилия в испанской литературе и обложившись наконец-то интересными (Nada!** Боже, какое слово!) романами Кармен Лафорет и Камило Хосе Села, вникал в экзистенциальные глубины "тремендизма" - в буквальном переводе, ужасизм.
* Дочь..? (исп.)
** Ничто (исп.)
– Где она?
– Спит.
– Бери...
Картонка с сувенирной водкой. Висенте повернулся боком, подставляя еще две тушки в магазинной обертке - замороженные на бегу. Пакет набит был так, что при попытке повесить на вешалку соскочил и шмякнулся об пол. В нос ударило овчиной.
– Нашлась?
– ЦК замену подобрал.
– Какой ЦК?
– ЦК КПСС. Надеется, не слишком велика. Пещерная шкура, конечно, но теплая, смотри? Для вашей жизни даже адекватней.
Сдвинув на затылок шляпу и расстегнувшись, Висенте бросил на стол конверт:
– Деньги.
– Спасибо.
– Не за что, Алехандро! Алкоголь не для того, чтобы напиваться с горя.
Угу. А для наружного лечения.
– Слышишь?
Алехандро кивнул.
Закрепив "мессаж" свой интенсивным взглядом, Висенте указал на тушки:
– Как это по-русски, "зайцы"?
– Кролики.
– Она говорит мне: "Нечего есть". Просто вы долго спите. Утром у вас в магазинах есть все. Я сделал эксперимент. Пошел в "гастроном" рядом с отелем "Украина"... Знаешь?
– Кутузовский проспект.
– И что?
– Там они все живут. Андропов, Брежнев. У них не только кролики горилка с перцем.
– А здесь?
– А здесь рабочие.
– И что?
– И ничего.
– Ты говоришь, как диссидент.