Дочь генерального секретаря
Шрифт:
Медиум. Культуртрегер. Переводчик. Та самая, пушкинская почтовая лошадь прогресса. Вполне альтруистичная, увы.
Магнитофон бы. Перепечатать сотрясение воздуха в бетонных стенах.
Библиотека бы осталась.
Запрещенная.
То ли кружку пива хватив на морозе, то ли от добытых в уличных боях апельсинов, а может, просто от напора сил, достойных лучшего применения, он возвращается навеселе:
– Мон амур!
И сразу:
– Что с тобой?
Глаза как пистолеты...
Она в упор:
– Отсюда нужно выбираться.
– В Париж?
–
– В Париж отсюда легче.
– Александр, я серьезно. Доктор Пак сказал.
– Это еще что?
– Педиатр. Искал квартиру снять. Устроился здесь в поликлинике, семья в Алма-Ате. "Так вы узбек?" - "Нет, - как японец улыбается, - Алма-Ата Киргизия. Но я кореец, так уж получилось". Мы, говорю, снимаем тоже, но, конечно, потеснились бы...
– Еще чего?
– ...если бы не мое состояние. "Третий месяц?
– говорит мне сразу доктор Пак.
– Выбирайтесь в Москву пока не поздно. Вы не представляете, что здесь творится. Сто тысяч человек, и без роддома".
– "А рожают как?" Знаешь, что он сказал?
– Ну?
– "В такси. Если водитель повезет..."
Он сел, сжал голову.
– Александр?
– У?
– Нужно что-то делать.
Но он оцепенел.
Что и понятно. Мобильность не в характере зимы. Но жизнь, хочешь не хочешь, есть движение. Вот только, куда?
– Поскольку русские морозы только начинаются...
– Из чемодана Висенте вынимает огромный пакет из Galeries Lafayette*.
* Один из "больших магазинов" Парижа.
– Тебе.
Дубленка. Ослепительная. Белая, как снег. Мех воротника ласкает щеки. Преображенная, опять парижская, Инеc поворачивается от зеркала и чувствует сама - глаза сияют. Тем более, что оторопелому избраннику протягивается кабинетный пиджак с замшей на локтях:
– В Лондоне купил. Примерь.
Александр себя не узнает.
– Вот! Сразу видно, что писатель. А это, - вынимая шаль и по-испански, - я для его матери. Они уже здесь?
Помолвка...
Этот момент неминуем.
Встречи миров.
Один из которых - и это видно уже издалека - заранее в обиде. Так они переминаются, поскрипывая снегом, на фоне полутемного дома. Отморозивший здесь ноги еще в 41-м, в составе сибирских дивизий, которые спасли Москву, отчим молчит, а мама не скрывает:
– Прилетаем, никого...
– Столичные дистанции, - бормочет блудный полу-сын.
– Ни телефона, ни... Это Инеc.
– Очень приятно. Мы уже восвояси собирались. Не солоно хлебавши...
Беспощадной правды о сыне-нелегале родители не знают, но хватает и того, что есть. Что учебу он никак не кончит, вбил в голову себе, что он "писатель", а вот теперь еще и это...
– Иностранка, значит, говоришь?
Мать моет тарелки после концентрированного французского супчика из спаржи, отсёрбав который отчим удалился до утра по военно-полевому принципу "недоешь-переспишь".
– Нет, - отвечает Александр.
– Цену набивает. Сарказмы его игнорируются:
– Я почему? Акцента никакого, излагает гладко. Наши не все так говорят... И
– Кто мне нравился?
– Уже не помнит... Моника Витти.
– Это итальянки.
– А она?
– Испанка.
Помолчав, мать говорит:
– Зарежет.
– За что?
– А как Кармен.
– Это Кармен зарезали, а не она.
– Видишь? Они такие.
– Какие?
– Док-кихоты в облаках, а не по-ихнему что, сразу за нож.
– Чтобы из ванной не услышали, голос понижается.
– Папаша ее...
– Что?
– Партейный шибко?
– Лидер...
– А с нашими-то как? Этот все переживает, дужки очков изгрыз. На партсобрании им говорили... Какие-то там "евро" появились, так вроде наши их не очень. Сам знаешь, как у них. Вчера "Москва-Пекин, идут-идут народы", сегодня это... Хуйвэйбин. Тьфу? Не захочешь - скажешь. А ты не смейся, а подумай лучше. Куда, сынок, влезаешь...
– Никуда я не влезаю.
– Дома жил, все собачились. Сталин, Солженицын, лагеря... Переменился, что ли?
– Почему? Остался каким был.
– Тебе видней, конечно. Только не для того я тебя рожала, чтобы отдавать им ни за понюшку табака.
– Кому?
Намертво заворачивая кран, она смотрит обреченно и как на последнее говно, которое только у матери способно вызвать жалость:
– Кому-кому... Сам знаешь.
Инеc они, скорее, нравятся. Как из кино пятидесятых. Предстоящая бель-мэр похожа... она не помнит на кого, но отчим - чистый Бэрт Ланкастер.
– Понимаешь...
– Спи. Как будет, так и будет.
Висенте приехал в Спутник, имея в кармане пиджака билеты в Большой театр. Чтобы после ритуала увезти обретенных родственников на "Анну Каренину" - с Плисецкой.
Но до спектакля еще было время.
Сторона Александра вручила испанцу ответный дар.
Матрешку.
В присутствии старшего по званию советский ее почти бопер и Бэрт Ланкастер стояли столбом - почти по стойке "смирно", но, к счастью, в позиции невмешательства. Тогда как бель-мэр, следуя неизвестному Западу принципу "ругай своих, чтобы чужие хвалили" для начала обрушилась на Александра-сына не то, чтобы заблудшего, но как бы уже гибнущего. Слушая в синхронном переводе Инеc очередную дозу утешений со стороны Висенте, она начинала горестно кивать. На мякине нас не проведешь - такой имела вид бель-мэр. И в этом смысле самовыража-лась - с помощью Инеc, которая переводила с отрешенным видом.
Висенте излучал все больший оптимизм по поводу выбора своей дочери:
– Все у него будет хорошо. И диплом получит, и книгу свою напишет увидите. Еще и не одну.
Мать вздыхала:
– Нашему б теляти...
На что, опуская ладонь Александру на колено, Инеc переводила с испанского:
– О чем вы говорите? Молодой, красивый, спиритуальный, полный сил...
– Каких же сил, когда он болен. Ничего, что я, сынок? Скрывать от суженой нельзя.
На лице Висенте сияющая маска отслоилась: