Дочь генерального секретаря

Юрьенен Сергей

Будущая мать проснулась:

– Мы дома?

Живот, из которого уже вылезал пупок, изысканно завязанный ей в клинике Нейи-сюр-Сен, этот живот еще не проступал из шкуры, которая ее не красила, но защищала до колен, а выше она не проваливалась. Она оглядывалась и, стискивая уши, что-то кричала, предварительно завязав ему под подбородком шапку так, что он ничего не слышал, но, поскольку Дульсинея при этом улыбалась, он кивал: конечно. Им повезет. Все будет хорошо. Не так, как у других. Иначе.

Исчезая в метельной тьме, целина

неуклонно поднималась. Сжимая зубы, помогая себе толчками лобковой кости, он пер сквозь эту стену подарок, который в коченеющих руках превращался в сугроб у живота - с латинским шрифтом, надстрочными значками, как в жутком nino*, с перевернутыми на голову восклицательным и вопросительным в начало, без которых эти испанцы просто не могут интонационно понять, где вопрос, где крик, и это все уже у снега в брюхе.

Там, внутри.

* Ребенок (исп.)

ВОЗДУШНЫЙ ЗАМОК

Бетон и кипарисы.

Дворец смерти вполне элегантен.

Отчасти, впрочем, ей напоминает бункер.

У себя в номере, который выходит на сверхсовременный похоронный комплекс Мадрида, столь новорожденный, что вечнозеленые деревья - еще и пинии как женский символ - словно бы неуверенны в том, что примутся, пустят корни и пойдут в рост, в этой безличной гостинице, словно бы созданной именно для нее, сорокалетняя женщина себя чувствует абсолютно на грани нет, синьор Алмодовар, не нервного припадка. Эти трещины она как раз удерживает.

Изнеможения.

Опускаясь, она вытаскивает из-под себя газеты - местные, со вчерашним известием. Сил нет не только читать - отложить...

Закрывая глаза и откидываясь, она видит "красный пояс" столицы изгнанников этого мира, где в бетонной коробке, вместе со всем этим домом дрожащей от подходящих снаружи к заправке рефрижераторов, они, все четверо, попеременно всовывая руки, поедают оливки из темно-зеленой, с тусклым золотом банки, а он, как всегда возникающий из ниоткуда и снова туда уходящий (капли, стекая, блестят на плаще), с увлечением, как настоящий, постоянный отец, рассказывает им, галчатам, по тогдашним документам, детям овдовевшей Мте Durand (почерпнутой, возмож-но, коммунистами для матери из самоучителя Lе Francais Accelere*, рассказывает про деревья в Андалузии, еще завезенные древними греками - что с виду они жестяные. И как шумят, когда на склонах ветер. И что свежие плоды их с консервированными ничего общего, дети мои, не имеют.

* "Ускоренный курс французского" (фр.)

"Они терпкие и даже горькие..."

Оливки.

Церковная золотистость тягучего масла из канистр, которые посылались потом ей с оказией на другую окраину Европы - где все обрывалось...

Противоположную.

Где в сознании стынет пятно.

Где все еще правит часть целого - партия. Та же, которая здесь находилась под запретом, когда Инеc впервые решились отправить "вовнутрь".

С ребенком.

А куда было их девать в судьбоносный момент?

Замызганные

стекла вокзала Аустерлиц процеживают предзакатное солнце. Гомес, готовый разорвать любого, обеспечивает тылы, а мать, смущенно сунув деньги в задний карман ее джинсов, напоследок проверяет - как товарища, убывающего в тыл врага:

– Как тебя зовут?

– Эсперанса.

– Фамилия?
– И поскольку у испанцев не только отца, но и матери тоже: - Вторая? Правильно. Где ты живешь?

Координаты Эсперансы, занесенной на этот раз почему-то в Осло, она вспоминает с запинкой:

– A3... Neuberggatten?

Мать говорит:

– Паспорт возьмешь в туалет, повторишь еще раз. Перед проверкой расслабь лицевые мускулы. И не волнуйся.

Поднимаясь в вагон, она ощущает, как поправилась после Москвы. Темные волосы восстано-вили свой блеск и завились колечками. Отражаясь в стеклах дверей, она чем-то напоминает себе героиню "Последнего танго в Париже".

Поезд набит испанцами и багажом.

Это "алеманес" - возвращенцы из Германии.

– Que bonita!* Тебя Ньевес зовут?

* Какая красавица! (исп.)

Конспиративно держа язык за зубами, трехлетняя Анастасия энергично мотает головой.

Купе загромождают картонки с надписью Telefunken: один нам, другой родителям, а везет нелегально, сразу ей сообщает соседка. "Зубы детям вылечили бесплатно, школа была хорошая", - рассказывает она о чужбине, а муж, вправляя за спину нейлоновую рубашку, засученную на могучих руках, то и дело выходит:

– Когда же граница?

Он пристает к проводнику. Курит одну за одной. И потеет.

– Не терпится... Телевизоры, боишься, отберут?

Из коридора отмашка:

– Женщина! Вам не понять...

После Бордо все едят из немецких газет очень скучного вида. Анастасия ест с ними. Но не она: "Нет, спасибо. Я действительно... Правда..."

А про себя, как заело пластинку:

Эсперанса. Эсперанса.

Сводит кишечник. Но, не спрашивая ничего, и те и другие - фуражки приплюснуты - возвращают ей в руки фальшивку. Липу зеленую. С золотым орлом-стервятником, этак по-матерински, наседкой, клушей прикрывающим герб средневековой сложности. Королевство. Вот так и бросает всю жизнь - из крайности в другую.

Единое, Великое, Свободное.

Espana.

Родина? Новая фаза деперсонализации?

Как бы то ни было, мы уже в брюхе. Внутри. Непрерывную плавность дороги сменяют за Ируном стыки, тычки и толчки, под которым возвращенец по имени Тимотео, засыпая мгновенно, начинает храпеть. Блаженство на гладком и чернеющем от щетины лице.

– Чему радуется? Работы нет, все там нищие, злые. Не знаю, как будем жить дома... У вас есть профессия?

– Переводчица, - отвечает она, за свою пятилетку в Москве проработавшая ровно неделю до того, как оказано было доверие - переводить Генерального секретаря.