Дочь кардинала
Шрифт:
Ричард пишет мне из Лондона:
«Все позади.
Все закончилось, осталось только назвать имена предателей и назначить им кару. Искреннюю радость доставляет мне известие о том, что Уэльс сохранил свою верность мне. И что южное побережье не предложило безопасной высадки Генриху Тюдору. Ни один их город не открыл ворот для бунтовщиков, ни один барон или граф не предал меня. Мое королевство мне верно, и я буду наказывать провинившихся, не сумевших противостоять последним усилиям Риверсов учинить смуту, не так сурово, как мог бы, или не наказывать вовсе. Сделав ставку на Генриха Тюдора, Риверсы
Я одержал победу, даже не взяв меча в руки. Таково мое отмщение, и такова моя победа. Страна не стремится восстановить Риверсов в правах, и ей точно не нужен незнакомец, Генрих Тюдор. В Маргарите Тюдор и Елизавете Вудвилл видят сумасшедших матерей, вступивших в заговор, чтобы обеспечить будущее своим детям, и только. Герцога Бэкингема презирают как предателя короны и лживого друга. В будущем я стану осторожнее в выборе тех, кому предложу свою дружбу, но, как ты сама видишь, победа оказалась легкой и стала, несмотря на выпавшие несколько весьма тяжелых недель, частью нашего восхождения на трон. Молю Бога о том, чтобы мы оглядывались на пережитое и радовались тому, что так легко вошли в свои королевские права.
Приезжай в Лондон. Мы сохраним традицию рождественских праздников, которую заложили Эдуард и Елизавета, и отпразднуем Рождество не менее пышно в окружении истинных друзей и верных слуг».
Мы готовимся к проведению рождественских празднеств, которые, по обещанию Ричарда, должны будут стать самыми яркими за всю историю Лондона, и гости уже начинают прибывать ко двору и занимать отведенные им комнаты, получать описание своей роли в развлечениях, разучивать новые танцы. Именно в это время Ричард приходит ко мне в королевскую гардеробную, где я рассматриваю наряды былых королев, которые теперь принадлежат мне. Я собираюсь распустить два роскошных, но старомодных платья из золотистой и темно-лиловой ткани, чтобы сшить из них одно новое, по новой моде, с разрезами на рукавах, сквозь которые будет показываться золотая подкладка, и с собранными на золотой шнур манжетами. Рядом со мной лежат огромные тюки красивых тканей для новых платьев, сундуки с мехами и бархатом для плащей и курток Ричарду. Он выглядит обеспокоенным, но последнее время он всегда обеспокоен. Бремя короны дается ему нелегко, потому что он знает, что не может никому доверять.
– Ты можешь отвлечься от этого? – спрашивает Ричард, с сомнением глядя на горы роскошных тканей.
– О да, – отвечаю я, приподнимая край юбки и пробираясь между лежащими на полу отрезами. – Моя кастелянша куда лучше меня знает, что здесь надо делать.
Он берет меня под руку и ведет в небольшой уголок в стороне от главной гардеробной, где кастелянша сидит, записывая и ведя тщательный учет мехов, нарядов, рубах и обуви, переданных в ее ведение. В камине потрескивает огонь, и Ричард садится возле стола, а я присаживаюсь на подоконник и готовлюсь ждать.
После недолгой паузы Ричард заговорил.
– Я
Я жду. Решение будет касаться этой ведьмы Вудвилл, я знаю об этом наверняка. Об этом мне говорит то, как он держит себя за правую руку, прижимая к себе плечо чуть повыше локтя. Эта боль теперь не покидает его ни на мгновение, и никто из лекарей не может сказать, в чем кроется ее причина. У меня нет доказательств, но я уверена в том, что всему виной эта женщина. Я представляю, как она затягивает веревье вокруг своей руки, пока она ни начинает неметь, и злой мыслью отправляет свою боль ему.
– Это касается Генриха Тюдора, – говорит он.
Я замираю на месте. Такой поворот оказался для меня неожиданным.
– Он собирается провести церемонию в кафедральном соборе Ренна, на которой провозгласит себя королем Англии и объявит о своей помолвке с Елизаветой.
На мгновение из-за мыслей о злой воле старшей из женщин я думаю о матери, забыв о дочери.
– С Елизаветой Вудвилл?
– С ее дочерью, Елизаветой, принцессой Йоркской.
Когда знакомое имя любимой дочери Эдуарда звучит в этой уютной комнате, я вспоминаю о девочке с кожей, похожей на теплую жемчужину, и обаянием ее отца.
– Он говорил, что она – самое драгоценное его дитя, – тихо произносит Ричард. – Когда нам пришлось с боем прокладывать себе дорогу домой из Фландрии, он говорил, что готов был пойти на все это только ради нее, даже если все остальные погибнут. И любые испытания стоили того, чтобы увидеть ее улыбку.
– Ее всегда ужасно баловали, – говорю я. – Ее брали с собой повсюду, и везде она вылезала на первый план.
– А теперь она выросла мне по плечо и стала редкостной красавицей. Жаль, что Эдуард не видит, какая она сейчас, по-моему, она даже красивее ее матери в этом возрасте. Она уже взрослая женщина, ты бы ее не узнала.
Внезапно с нарастающей злостью я понимаю, что он говорит о том, как она выглядит в настоящее время. Значит, он ходил к ней, он был с визитом у этой Вудвилл и видел там Елизавету. Пока я тут занималась приготовлениями двора к Рождеству, как к великому празднованию нашего прихода к власти, он тайно проник в темное логово, куда она бежала по собственному выбору.
– Ты с ней виделся?
Он пожимает плечами, словно этот факт не имеет ни малейшего значения.
– Я должен был увидеться с королевой, – отвечает он.
Но королева – это я. Похоже, что, нанеся один визит к этой Вудвилл, он позабыл все, что было нам так дорого. Все, за что мы так долго боролись.
– Я хотел спросить ее о сыновьях.
– Нет! – почти кричу я, потом прижимаю руку к губам, чтобы никто не смог услышать, что я спорю со своим мужем. – Милорд, умоляю, как можно было решиться на подобную опрометчивость? Зачем?
– Я должен был знать. – Он выглядит почти испуганным. – Мне рассказывали об измене Бэкингема и о том, что он говорил. Помнится, некоторые из его слов я даже приводил в письме тебе:
«Бэкингем говорит всем, что принцев нет в живых и они погибли от моей руки».
Я киваю:
– Я помню, но…
– Как только я услышал, что ходят слухи об их смерти, я отправил гонца в Тауэр. Все, что они могли сказать мне в ответ, было: мальчиков нет в их комнатах. Как только я вернулся в Лондон, то первым делом пошел в Тауэр. Там был Роберт…
– Роберт? – переспрашиваю я, словно забыла имя констебля Тауэра, Роберта Брэкенбери, того самого, который посмотрел на меня с самым искренним пониманием и сказал: «О, как вы мягкосердечны», когда я призналась, что мальчики должны умереть, но что я не могу заставить себя пожелать им смерти или отдать приказа это сделать.