Дочь лесника
Шрифт:
Насмотревшись на все это, я подал на имя генерала Штудигетта рапорт с предложением ограничить, вплоть до полного прекращения, артобстрелы и бомбардировки при прохождении бродов стадами скота и повозками, в которых мераски везли свои семьи и пожитки, и, наоборот, стрелять и бомбить на пределе возможностей, когда броды заполняются всадниками, то есть мужчинами. Руководствовался я не только и не столько элементами (или уже остатками?) принятых в мое время понятий о гуманизме на войне, сколько сугубо прагматическими соображениями, которые и изложил в рапорте. Чем меньше среди выживших мерасков останется мужчин, тем быстрее даяны разберут себе их женщин, а с учетом патриархальности кочевников дети от смешанных браков вырастут именно даянами, а никак не мерасками. И тогда потерявший
Генерал Штудигетт моими соображениями проникся и уже позавчера войскам поступил соответствующий приказ. В нем, правда, отдавался на усмотрение командиров вопрос о том, как поступать со смешанными колоннами из всадников, повозок и скота, зато Штудигетт распорядился отпустить из плена всех женщин и детей мерасков, и велел им передать своим вождям обещание не стрелять, когда реку будут переходить только стада и повозки.
Я, понятно, тут же накатал и оперативно отправил на телеграф пафосную статью о том, что Империя с женщинами и детьми не воюет, всячески расписывая неизмеримое человеколюбие генерала и скромно умалчивая о том, какую роль в таком торжестве гуманизма сыграл я сам, как и о том, для чего на самом деле все это было затеяно.
Впрочем, численность мужчин у мерасков стремительно сокращалась и без обстрелов бродов. Несколько раз мераски пытались атаковать нас, уж не знаю зачем - то ли вырваться обратно в степь хотели, то ли старались выиграть время для переправы... Как я уже говорил, против превосходства в огневой мощи не пляшут ни личная храбрость, ни упорство обреченных, да вообще ничто не пляшет. Канониры ставили шрапнели на картечь - и пехотинцам оставалось только давать дружные винтовочные залпы, пока перезаряжали орудия, до штыков так ни разу и не дошло.
(1) Адриан Дитрих Лотар фот Трота (1848-1920) - германский генерал, в 1904-1905 гг. главнокомандующий и губернатор в Германской Юго-Западной Африке (совр. Намибия). Руководил подавлением восстания племени гереро в 1904 г. В ходе восстания был момент, когда гереро укрылись от немцев в пустыне. Быстро осознав свою ошибку, они пытались выходить из пустыни, но немецкие войска встречали их огнем. И тогда фон Трота издал приказ, с одной стороны, прямо запрещавший стрелять в женщин и детей гереро, поскольку это несовместимо с солдатской честью, а с другой стороны, предписывавший вести огонь поверх голов и разъяснявший эффективность таких действий для того, чтобы загонять гереро обратно в пустыню. То есть гуманизм фон Трота проявил исключительно по отношению к своим солдатам, избавив их от мук совести за убийства женщин и детей, все равно обреченных на смерть в пустыне.
В общем, и насмотрелся я всякого, и поучаствовал во многом, осталось попробовать только одно - полет на дирижабле с видом на войну сверху. Нет, разумеется, про дирижабли на войне я писал, но со слов либо самих воздухоплавателей, либо армейцев, видевших их работу с земли, а вот самому полетать так пока и не пришлось, хотя, конечно, очень-очень хотелось. Но мечты иной раз имеют свойство сбываться, и сейчас я как раз направлялся к месту, откуда вылететь к долине Филлирана должен был малый дирижабль, по документам числившийся под номером тридцать седьмым, но своей командой именовавшийся 'Селли'. Почему-то официально имперские дирижабли имели только номера, а неофициально командиры давали им почти исключительно женские имена.
Впрочем, а почему это 'я направлялся'? Направлялись мы втроем - я, Лорка и мой денщик Бенте. Отговорить Лорку от полета на дирижабле я решительно никаких способов не видел, а Бенте должен был забрать наших лошадей, а потом привести их обратно.
Предстоящий полет вызывал во мне двойственные чувства. С одной стороны, на колбасе, наполненной водородом (с его-то легковоспламеняемостью!)
Нашу с Лориком радость не сильно омрачало и вчерашнее известие о тяжелом ранении ротмистра Киннеса. Сыгравший в нашей жизни не последнюю роль офицер получил пулю в голову, позавчера его отправили по воздуху в Коммихафк, но как сказал знакомый корнет из его полка, шансов выжить практически не было, чудом приходилось считать, что ротмистр был еще жив, когда его грузили в дирижабль.
– А знаешь, - сказала вдруг Лорка, - Киннес мне выйти замуж предлагал...
– Ни хрена себе, какие подробности!
– Через два месяца после того, как ты уехал, - продолжила она, грустно усмехнувшись.
– А когда я отказала, так и не приходил больше, пока твоим сватом не приехал.
Да уж... И ведь мало того, что ни словом не обмолвился, так еще и вел себя так, что никто бы и не подумал! Уважаю. И жалко, конечно. Вернусь в Коммихафк, надо будет узнать точно, что и как. Если корнет не ошибся с печальным прогнозом, то и на могилку сходить поклониться...
Но это было вчера, а сегодня мы летели на дирижабле. Поднявшись на борт воздушного корабля, мы представились его командиру, командор-лейтенанту Борлейсу (звания в воздушном флоте употреблялись флотские), затем уже Борлейс взаимно представил нас и своего штурмана лейтенанта Хирта. Борлейс с Хиртом были единственными офицерами в экипаже, остальные пять человек носили старшинские нашивки - рулевой, радист, два моториста, один из которых старший, и бомбардир. Все они по очереди назвались, но их фамилий я, увы, не запомнил. Дальше командир ознакомил нас с перечнем того, что можно и что нельзя во время полета. Ничего сложного: можно было занять места на не шибко удобных откидных сиденьях, можно было выполнять все приказы командира, можно было испрашивать разрешения командира на любое действие, если командир не сильно занят, нельзя - все остальное. Пока заканчивалась подготовка к полету и эти суровые правила еще не начали действовать, я решил осмотреться. Все-таки изнутри я видел воздушный корабль впервые, так что интерес мой был вполне оправданным.
Дирижабль построили по полужесткой схеме, то есть в длинную жесткую ферму встроили гондолу и моторы, а сверху прикрепили матерчатую оболочку с матерчатыми же газовыми баллонами. В передней остекленной части гондолы размещались места командира и штурмана, а также те самые откидные сидушки для пассажиров. Сразу за офицерскими местами стояла тумба с рулевым колесом самого что ни на есть корабельного вида, затем два ряда стеллажей с аккуратно уложенными бомбами. Приглядевшись, я понял, что стеллажи складные и в сложенном виде как раз оставляют место для груза или носилок с ранеными. Ну и уже в корме размещались два движка, от которых шел привод на винты, смонтированные снаружи по бортам. дальше за брезентовой ширмой располагался гальюн. Удобно, однако.
Все бы ничего, но вот сама несущая ферма вызвала у меня не то чтобы опасения, но, скажем так, некоторые сомнения. Нет, я, конечно, понимал, что дело свое господа инженеры, проектировавшие сие чудо техники, знали, но вот вид конструкции, собранной на болтах из стальных уголков и деревянных брусьев, как-то настораживал. Ну так, самую малость. За прочность фермы я не переживал, но вот вес... Насколько сильно потянет он всех нас вниз, случись что с целостностью баллонов? Но изменить тут что-либо было не в моих силах, и потому я прогнал от себя неуместные мысли, чтобы проще и легче принять неизбежное.