Дочь регента
Шрифт:
— …не допускает ни обсуждения, ни отсрочки. Увы! Кажется, семья моя очень могущественна. Когда добрая мать-настоятельница объявила мне, что я должна ее покинуть, я расплакалась, упала к ее ногам и просила только об одном — никогда не покидать ее. Тогда она заподозрила, что у меня есть на то другие причины, кроме тех, о которых я ей рассказала, и стала меня расспрашивать и настаивать. Простите меня, Гастон, но мне так нужно было поделиться с кем-нибудь моей тайной, мне так нужно было, чтоб меня пожалели и утешили, что я ей
— Но вы рассказали ей, Элен, каковы мои намерения относительно вас? Что я еще шесть месяцев, может быть, год, буду связан с неким сообществом, которое имеет право располагать мной, но по прошествии этого времени, в тот день, когда я снова стану, наконец, свободен, мое имя, моя рука, мое состояние, вся моя жизнь принадлежат вам.
— Я это сказала, Гастон, однако моя добрая мать Урсула ответила мне: «Дочь моя, вам придется забыть шевалье, потому что кто знает, согласится ли ваша новая семья на этот союз?» И это заставило меня подумать, что я дочь какого-то очень знатного сеньора.
— Но я происхожу из стариннейшей семьи Бретани, и, хоть и не богат, мое состояние обеспечивает мне независимость. Вы это ей сказали, Элен?
— О да, я ей сказала: «Гастон брал меня в жены сиротой без имени и состояния, матушка, меня можно с ним разлучить, но было бы жестокой неблагодарностью с моей стороны забыть его, и я его никогда не забуду».
— Вы ангел, Элен! И вы даже не догадываетесь, кто ваши родственники, которые требуют вас к себе, и к какой судьбе они вас предназначили?
— Нет, кажется, это глубокая и нерушимая тайна, от которой зависит все мое счастье в будущем. Но я хочу вам только сказать, Гастон: боюсь, что это очень знатные господа, потому что мне почудилось, хотя, наверное, я ошиблась, что даже сама настоятельница говорила со мной — как бы это сказать, Гастон, — говорила со мной почтительно.
— С вами, Элен? — Да.
— Ну что ж, тем лучше! — со вздохом произнес Гастон.
— Как тем лучше? — воскликнула Элен. — Вы рады нашей разлуке?
— Нет, Элен, но я рад, что вы обрели семью как раз в тот момент, когда вы, возможно, потеряете друга.
— Потеряю друга, Гастон? Но у меня нет друзей, кроме вас, значит, я вас потеряю?
— Во всяком случае, мне придется расстаться с вами на некоторое время, Элен.
— Что вы этим хотите сказать?
— Я хочу сказать, что судьбе было угодно сделать нас похожими во всем, и не вы одна не знаете, что готовит вам завтрашний день.
— Гастон, Гастон, что значат эти странные речи?
— Что меня, Элен, тоже толкает рок, которому я должен повиноваться, что мной распоряжается высшая и неодолимая сила.
— Вами? О Боже!
— Причем эта сила может обречь меня на то, что я покину вас через неделю или две, через месяц, и покину не только вас, Элен, но и Францию.
— Боже, что вы говорите, Гастон?
— Я говорю вам то, что до сих пор из любви, а скорее из эгоизма, не решался сказать; к этому часу я шел с закрытыми глазами, но сегодня утром глаза мои открылись: я должен расстаться с вами, Элен.
— Но для чего? Во что вы замешаны? И что станет с вами?
— Увы! У каждого из нас своя тайна, Элен, — сказал шевалье, грустно качая головой, — и единственное, о чем я молю Бога, так это о том, чтоб ваша тайна оказалась не столь ужасна, как моя.
— Гастон!
— Вы же первая сказали, что мы должны расстаться, Элен, вы первая имели мужество отказаться от меня, так будьте благословенны: вы подали мне пример, потому что у меня на это мужества не хватало.
И с этими словами молодой человек снова прижался губами к прекрасной руке, которая все еще оставалась в его руках, и, несмотря на все его усилия удержать слезы, Элен почувствовала, что он плачет.
— О Боже, Боже мой! — прошептала она. — Чем мы прогневили Небо, что оно нам послало такие несчастья?
При этих словах Гастон поднял голову.
— Ну что же, — сказал он, как бы говоря сам с собой, — ну что же, мужайтесь, Элен. В жизни есть силы, которым бессмысленно противостоять, подчинимся же, Элен, и вы и я, без борьбы и без ропота, может быть, мы и обезоружим судьбу покорностью. Я вас смогу еще раз увидеть до вашего отъезда?
— Не думаю, я уезжаю завтра.
— И по какой дороге?
— По парижской.
— Как? Так вы едете…
— Я еду в Париж.
— О Боже! — воскликнул Гастон. — И я тоже.
— И вы тоже, Гастон?
— Да, и я тоже! Я тоже должен ехать, Элен. Мы ошибались, мы не расстанемся.
— Господи Боже! Что вы говорите, Гастон!
— Мы с вами были виноваты, обвиняя Провидение, а оно нас вознаградило, ниспослав то, что мы и просить у него не смели. Мы сможем видеться не только на протяжении всего пути, но даже и в Париже. И даже там, в Париже, мы не будем окончательно разлучены. Как вы едете?
— Я полагаю, что в монастырской карете, перегонами, но небольшими, чтобы я не уставала.
— С кем вы едете?
— С одной монахиней, которую дают мне в сопроводительницы. Она, сдав меня на руки тем, кто меня ждет, вернется в монастырь.
— Тогда все идет к лучшему, Элен. Я еду верхом, я совершенно незнакомый вам путешественник, и каждый вечер я смогу говорить с вами, а если мне это не удастся, то хотя бы видеть вас. Таким образом, Элен, мы будем разлучены только наполовину.
И молодые люди, встретившиеся со слезами на глазах и со смятенной душой, воодушевленные неистребимой верой в будущее, столь свойственной их возрасту, расстались с улыбкой и окрыленные надеждой.