Дочь регента
Шрифт:
Дорога была еще хуже, чем накануне, и из-за этого обстоятельства необходимость в его помощи стала еще больше, поэтому Гастон ни на шаг не отъезжал от кареты: то колеса каждую минуту проваливались в рытвины, и нужно было помогать кучеру и садовнику; то подъем был слишком крут, и дамы вынуждены были выходить из экипажа. Бедная августинка не знала, как и благодарить Гастона.
— Боже мой, — говорила она ежеминутно Элен, — что бы с нами сталось, если бы Господь не послал нам в помощь этого доброго и великодушного дворянина?
Вечером, незадолго до прибытия в Анже, Гастон осведомился у дам, на каком постоялом дворе они намереваются остановиться. Августинка заглянула в записную книжечку, где у нее были заранее намечены все перегоны, и ответила, что они остановятся в «Золотых
Гастон прочел записку с глубокой печалью, он не питал иллюзий и видел будущее в его истинном свете, то есть безнадежным. Он был связан клятвой с заговором, послан в Париж, чтобы выполнить ужасное поручение, и выпавшую на его долю радость воспринимал как отсрочку несчастья, но грозная беда маячила в конце этой радости; беда была чудовищна и неотвратима.
И все же бывали днем такие мгновения, когда все это забывалось; то были минуты, когда Гастон скакал верхом рядом с каретой или когда Элен опиралась на его руку, чтобы одолеть крутой подъем, и тогда влюбленные обменивались такими нежными взглядами, что сердца их таяли от счастья; они шептали друг другу слова, понятные им одним; клятвы в вечной любви и ангельские улыбки на мгновение приоткрывали шевалье двери рая. Не проходило и минуты, чтобы девушка не высовывала прелестную головку из окна кареты, как бы любуясь горами и долами, но Гастон знал, что его возлюбленная смотрит только на него, потому что ни горы, ни долы, сколь бы живописны они ни были, не могли бы придать ее взгляду столь восхитительную истому.
Знакомство зашло уже далеко, и у Гастона находилось тысячу причин не отъезжать от кареты, чем он с радостью пользовался: для несчастного юноши это были первые и последние проблески света в его жизни. Он испытывал чувство горького протеста против судьбы, потому что, познав счастье в первый раз, он должен будет навсегда его лишиться. При этом он забывал, что сам очертя голову бросился в заговор, который теперь целиком поглотил его, давил на него со всех сторон, заставляя идти по пути, ведущему к изгнанию или эшафоту. А теперь, став на эту дорогу, он неожиданно открыл другую, полную радости и улыбок, которая привела бы его прямо и беспрепятственно к счастью. Правда, когда он столь решительно вступил в заговор, он еще не знал Элен и считал, что у него нет никого в на свете. Бедный безумец, в свои двадцать два года он считал, что мир навсегда отказал ему в радости и обездолил его! В один прекрасный день он встретил Элен, и с этого мгновения мир предстал перед ним таким, каков он на самом деле, то есть полным надежд для того, кто умеет ждать, и наград для того, кто умеет их заслужить. Но было слишком поздно: Гастон уже встал на путь, возврат с которого невозможен; оставалось идти не отступая вперед к развязке, какой бы она ни была, счастливой или роковой, но, несомненно, кровавой.
Поэтому в последние мгновения, подаренные судьбой, бедный шевалье радовался всему: пожатию руки, слову, слетевшему с милых губ, сердечному вздоху, прикосновению ножки под столом, легкому касанию шерстяного платья, скользнувшего по его лицу, когда Элен садилась в карету, и необыкновенному ощущению легкости ее нежного тела, когда она опиралась на его руку, выходя из нее. Естественно, что при всем этом Ован был забыт, и подозрения, пришедшие на ум Гастону, когда он был в плохом расположении духа, улетучились, как исчезают с восходом солнца темные ночные птицы. И потому-то Гастон не видел, что на пути из Удона в Ман Ован еще дважды беседовал с какими-то всадниками, похожими на того, кого он видел в первый вечер путешествия, и ехавшими, как и тот, в сторону Парижа.
Но Ован отнюдь не был влюблен, и он-то не упустил ничего из того, что происходило между Гастоном и Элен.
Однако, по мере их продвижения к цели путешествия, Гастон становился все мрачнее, а время он считал уже не на Дни, а на часы: в пути они находились уже неделю, и, сколь бы ни медлили, в конце концов путешествие должно было закончиться. Когда, приехав в Шартр, он услышал, как на вопрос сестры Терезы трактирщик ответил равнодушно-приятным басом: «Если вы завтра чуть-чуть поторопитесь, то доберетесь до Рамбуйе» — ему показалось, что он услышал: «Завтра вы расстанетесь навеки». Элен видела, какое глубокое впечатление произвели на Гастона эти слова: он так побледнел, что она сделала к нему шаг и спросила, здоров ли он. Гастон успокоил ее улыбкой, и этим все было сказано.
Но в глубине души Элен мучили сомнения. Увы! Бедная девочка любили так, как обычно любят женщины, когда они любят. Они становятся достаточно сильными, или, вернее сказать, слабыми, чтобы пожертвовать всем ради своей любви. Она не понимала, как шевалье, будучи мужчиной, не может найти способа побороть злую волю разлучающей их судьбы. Хотя двери монастыря были плотно закрыты для книг, развращающих молодежь, как обычно именуют романы, но до нее дошло все же несколько разрозненных томов «Клелии» или «Великого Кира», в которых она прочла, как в подобных случаях поступали в давние времена рыцари и девицы: они бежали от своих преследователей, находили какой-нибудь почтенного отшельника, который и венчал их без задержек перед деревянным крестом и каменным алтарем, а чтобы вырвать юную девицу из рук утеснителей, часто приходилось соблазнять стражей, разрушать стены, сражаться с волшебниками и духами, что само по себе было нелегко и все же всегда удавалось к вящей славе любимого рыцаря. А ведь сейчас ничего этого не надо было делать: ни сторожа соблазнять (разве что одну бедную сестру-августинку), ни стен разрушать (стоило только открыть дверцу кареты), ни сражаться с каким-нибудь волшебником или великаном (не считая садовника, который казался не слишком опасным, да и, судя по истории с ключом от монастырской решетки, заранее был на стороне рыцаря).
И поэтому Элен не могла понять в Гастоне смиренной покорности воле Провидения и вынуждена была признаться себе, что ей хотелось бы видеть в шевалье способность противостоять судьбе. Но Элен была несправедлива к Гастону: ему тоже приходили в голову точно такие же мысли, и, надо признать, они жестоко его мучили. По глазам молодой девушки он догадывался, что, стоит ему только сказать одно слово, и она последует за ним на край света. У него было много золота; в один прекрасный вечер Элен могла не лечь спать, а спуститься к нему, и оставалось только нанять настоящую почтовую карету с настоящими почтовыми лошадьми и ехать, как это всегда делается в таких случаях, не жалея денег. Через два дня они были бы уже за границей, вне досягаемости для преследователей, свободные и счастливые, и не на час, не на месяц, не на год, а навсегда.
Да, но этому противостояло одно слово, простое сочетание звуков, которое всегда в глазах одних людей имело смысл, а в глазах других не представляло никакой цены, и это слово было «честь».
Гастон дал слово таким же четырем людям чести, как и он сам; эти люди звались Понкалек, Монлуи, Куэдик и Талуэ; не сдержав слово, он был бы опозорен.
И шевалье поэтому решил испить до дна уготованную ему чашу несчастья, но выполнить свое обещание. Правда, каждый раз, когда он одерживал над собой эту победу, безмерное горе разрывало ему сердце.
Во время одного из таких моментов душевной борьбы Элен взглянула на него как раз в тот миг, когда он в очередной раз превозмог себя и побледнел так сильно, что она испугалась, как бы он сейчас не умер. Она серьезно надеялась, что в этот вечер Гастон решится действовать или, во всяком случае, переговорит с ней: ведь это был последний вечер. Но, к ее великому удивлению, Гастон ничего не сказал и ничего не сделал, и она легла в постель с тяжелым сердцем, в слезах, уверенная, что ее не любят так, как любит она. Элен сильно ошибалась, поскольку этой ночью Гастон вообще не ложился, и заря застала его еще более бледным и отчаявшимся, чем раньше.