Дочь регента
Шрифт:
— Но это еще не все, — продолжала госпожа Дерош, — этот человек вынужден окружать себя строгой тайной.
— Но почему?
— На этот вопрос мне запрещено отвечать, мадемуазель.
— Боже мой! Но к чему эти предосторожности по отношению к такой бедной сироте, как я?
— Они необходимы, поверьте.
— Но в чем они должны заключаться?
— Прежде всего, вы не должны видеть лица этого человека, чтобы, если потом вы его случайно встретите, вы не могли его узнать.
— Значит, он придет в маске?
— Нет, мадемуазель, но все свечи погасят.
— И мы будем разговаривать в темноте? — Да.
— Но вы же останетесь со мной, да, госпожа Дерош?
— Нет, мадемуазель, мне это строжайше запрещено.
— Кем?
— Человеком, который должен прийти повидать вас.
— Значит, этому человеку вы обязаны беспрекословно повиноваться?
— Более того, мадемуазель, я его глубоко почитаю.
— Значит, тот, кто придет, человек знатный?
— Это один из самых знатных сеньоров Франции.
— И этот знатный сеньор — мой родственник? г
— Самый близкий.
— Во имя Неба, госпожа Дерош, не оставляйте меня в такой неопределенности!
— Я уже имела честь сказать вам, мадемуазель, что на некоторые вопросы мне строжайшим образом запрещено отвечать.
И госпожа Дерош сделала шаг, чтобы уйти.
— Вы меня покидаете?
— Я оставляю вас, чтобы вы могли привести себя в порядок.
— Но, сударыня…
Госпожа Дерош церемонно и почтительно сделала глубокий реверанс и, пятясь, вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
VIII. ДОЕЗЖАЧИЙ В ЛИВРЕЕ ЕГО КОРОЛЕВСКОГО ВЫСОЧЕСТВА МОНСЕНЬЕРА ГЕРЦОГА ОРЛЕАНСКОГО
В то время как во флигеле гостиницы «Королевский тигр» происходили события, о которых мы только что рассказывали, в одной из комнат той же гостиницы перед пылающим огнем некий мужчина отряхивал снег с сапог и развязывал тесемки вместительной папки.
Человек этот был одет в охотничий костюм доезжачего Орлеанского дома: красный с серебром камзол, кожаные штаны, длинные сапоги, треуголка с серебряным галуном; глаза у него были живые, нос — острый, длинный и красноватый, а выпуклый лоб свидетельствовал об искренности, чему противоречили тонкие и сжатые губы. Он тщательно перелистывал бумаги, которыми была полна папка, разложив их перед собой на столе. По свойственной ему привычке, этот человек говорил сам с собой или, вернее, что-то бормотал сквозь зубы, время от времени прерывая свою речь восклицаниями и проклятиями, относившимися, по-видимому, не столько к тому, что он говорил, сколько к тому, о чем он думал.
— Ну что же, — говорил он, — господин де Монтаран меня не обманул, и мои бретонцы уже принялись за дело, но вот какого черта он ехал так медленно? Выехал одиннадцатого в полдень, а приехал только двадцать первого в шесть часов вечера! Гм! Тут, может быть, скрыта какая-то новая тайна, и мне сейчас ее разъяснит тот малый, которого мне рекомендовал господин де Монтаран и с которым мои люди держали связь во время их пути. Эй, кто-нибудь!
И человек в красном камзоле позвонил в серебряный колокольчик; появился один из уже знакомых нам гонцов в сером с нантской дороги и поклонился.
— А, это вы, Тапен, — сказал человек в красном камзоле.
— Да, монсеньер. Поскольку дело серьезное, я решил прийти сам.
— Вы расспросили людей, которых вы расставили на их дороге?
— Да, монсеньер, но они ничего не знают, кроме дневных перегонов нашего заговорщика, впрочем, это все, что им было поручено узнать.
— Да, но я попытаюсь узнать побольше от слуги. Что это за человек?
— Да этакий простоватый хитрец, наполовину нормандец, наполовину бретонец, одним словом, клиент скверный.
— Что он делает сейчас?
— Подает ужин своему хозяину.
— Которого поселили, как я просил, в комнате на первом этаже?
— Да, монсеньер.
— Занавесок на окнах нет?
— Нет, монсеньер.
— А дыру в ставне вы сделали?
— Да, монсеньер.
— Хорошо! Пришлите мне этого лакея, а сами будьте поблизости.
— Я буду вот здесь.
— Превосходно.
Человек в красном камзоле вытащил из кармана дорогие часы и посмотрел на них.
— Половина десятого, — сказал он, — монсеньер как раз возвратился из Сен-Жермена и просит позвать Дюбуа. Ну, а раз ему говорят, что Дюбуа нет, он потирает руки и готовится натворить каких-нибудь безумств. Потирайте руки, монсеньер, и творите беспрепятственно глупости. Опасность не в Париже, она здесь. О, посмотрим, придется ли вам на этот раз насмехаться над моей тайной полицией! Ага, вот и наш человек!
Действительно, в этот момент господин Тапен ввел Ована.
— Вот особа, которую вы спрашивали, — сказал он. И, затворив за собой дверь, тотчас вышел.
Ован стоял у двери и дрожал, а Дюбуа, закутанный до макушки в огромный плащ, рассматривал его взглядом леопарда.
— Подойди, друг мой, — сказал Дюбуа.
Несмотря на всю любезность приглашения, оно было сделано таким пронзительным голосом и человек смотрел на него так странно, что Ован с удовольствием бы очутился в эту минуту в сотне льё от него.
— Ну же! — сказал Дюбуа, видя, что тот продолжает стоять как пень. — Ты что, не слышал меня, негодник?
— Да слышал же, монсеньер, — сказал Ован.
— Тогда почему не повинуешься?
— А я думал, что это не мне вы оказали такую честь и велели подойти.
И Ован сделал несколько шагов к столу.
— Ты получил пятьдесят луидоров за то, чтобы говорить мне правду? — продолжал Дюбуа.
— Прошу прощения, монсеньер, — ответил Ован, которому почти утвердительная форма вопроса вернула часть смелости, — я их не получил… мне их обещали.
Дюбуа вытащил из кармана пригоршню золота, отсчитал пятьдесят луидоров и сложил их стопкой на столе, где она и осталась стоять, дрожа и кренясь в одну сторону.
Ован смотрел на золото с таким выражением, которое вряд ли можно было заподозрить на его тусклом и невыразительном лице.
«Ага, — сказал про себя Дюбуа, — да он жаден».
И в самом деле, эти пятьдесят луидоров казались Овану несбыточной мечтой, он предал своего хозяина даже без надежды получить их, просто пламенно их желая, и вот эти обещанные луидоры лежали тут, перед его глазами.