Дочь регента
Шрифт:
— Но, — прервал его Гастон, — вы, кажется, сказали мне, что меня, несомненно, приговорят к смерти?
— Хотите знать правду?
— Да.
— Д'Аржансон сказал мне, что вы уже приговорены.
Гастон побледнел; каким бы храбрым человек ни был, такая новость всегда производит некоторое впечатление. Ла Жонкьер заметил, как лицо шевалье изменилось, хотя это продолжалось секунду.
— И все же я думаю, — сказал он, — что вам оставят жизнь, если вы сделаете кое-какие признания.
— Почему я должен сделать то, чего вы сами не сделали?
— Разные характеры, разные судьбы. Я уже не молод, я ни в кого не влюблен и не оставляю возлюбленную в слезах.
Гастон вздохнул.
— Вот видите, — продолжал Ла Жонкьер, — мы совершенно разные люди. Разве вы когда-нибудь слышали, чтоб я так вздыхал, как вы сейчас?
— Если я умру, — сказал Гастон, — его светлость позаботится об Элен?
— А если и его арестуют?
— Да, все может быть.
— Тогда что?
— Тогда Бог не оставит ее.
Ла Жонкьер почесал нос.
— Да, вы слишком молоды, — сказал он.
— Объяснитесь.
— Предположим, его светлость не арестуют.
— И что?
— А сколько лет его светлости?
— Лет сорок пять-сорок шесть, как мне кажется.
— Предположите, что его светлость влюбится в Элен, ведь так зовут вашу мужественную возлюбленную?
— Герцог влюбится в Элен? Он, кому я доверил ее? Это было бы подлостью!
— Мир полон подлостей, тем он и движется.
— Я даже не хочу думать об этом.
— А я и не уговариваю вас об этом думать, — сказал Ла Жонкьер с демонической улыбкой, — я вам подкинул эту мысль, а теперь делайте с ней что хотите.
— Тише! — сказал Гастон. — Идут.
— Вы о чем-нибудь просили?
— Я? Нет.
— Тогда, значит, время вашего посещения истекло.
И Ла Жонкьер поспешил снова броситься на свое ложе. Заскрежетали засовы, отворилась сначала одна дверь, потом другая, и вошел комендант.
— Ну как, сударь, — спросил он у Гастона, — подходит вам ваш собеседник?
— Да, сударь, — ответил Гастон, — тем паче, что я был знаком с капитаном Ла Жонкьером.
— Вы сообщаете мне сведения, — сказал господин де Лонэ, улыбаясь, — которые очень усложняют мою задачу. Но раз уж я вам сделал это предложение, обратно я его не возьму! Я разрешаю вам одно посещение в день в удобное для вас время. Выбирайте. Утром? Вечером?
Не зная, что ответить, Гастон посмотрел на Ла Жонкьера.
— Скажите: в пять часов вечера, — быстро и тихо сказал тот Гастону.
— Вечером, в пять часов, сударь, если вам угодно, — ответил коменданту Гастон.
— Значит, как сегодня.
— Как сегодня.
— Прекрасно, я сделаю как вы хотите, сударь.
Гастон и Ла Жонкьер обменялись многозначительным взглядом, и шевалье препроводили в его камеру.
XXX. ПРИГОВОР
Было половина седьмого вечера, и, следовательно, было уже совершенно темно. Как только шевалье вернулся к себе, первой его заботой было подбежать к камину.
— Эгей, шевалье! — позвал он; Дюмениль ответил. — Так я там был!
— И что?
— Ну, я встретил если не друга, то, по крайней мере, знакомого.
— Нового узника?
— Думаю, сидит он с того же времени, что и я.
— А как его зовут?
— Капитан Ла Жонкьер.
— Постойте-ка!
— Вы его знаете?
– Нуда!
— Тогда окажите мне великую услугу, скажите, что он такое?
— О, он яростный враг регента!
— Вы уверены?
— Ну а как же! Он участвовал в нашем заговоре, но вышел из него, потому что мы хотели регента похитить, а не убить.
— Так он стоял…
— За убийство.
— Да, все сходится, — прошептал Гастон. — Значит, — продолжал он громко, — этому человеку можно доверять?
— Если это тот, о котором я слышал. Он жил на улице Бурдоне, в «Бочке Амура».
— Совершенно верно, это он.
— Тогда это надежный человек.
— Тем лучше, — сказал Гастон, — потому что в руках этого человека жизнь четырех храбрых дворян.
— И вы один из них, не так ли? — спросил Дюмениль.
— Ошибаетесь, — ответил Гастон, — себя я из этого числа исключил, для меня, кажется, все кончено.
— Как все кончено?
— Да, я осужден.
— На что?
— На смерть.
Собеседники на секунду замолчали.
— Это невозможно! — первым прервал молчание Дюмениль.
— Почему же невозможно?
— Потому что, если я правильно понял, ваше дело связано с нашим, ведь так?
— Да, оно следствие вашего.
— Ну, а…
— Так что?
— Ведь с нашим делом все пока хорошо, и с вашим не может быть плохо.
— А кто вам сказал, что с вашим делом все хорошо?
— Послушайте, мой дорогой сосед, от вас, согласившегося стать нашим посредником, у нас больше нет тайн.
— Слушаю, — сказал Гастон.
— Вот что мадемуазель де Лонэ написала мне вчера. Она прогуливалась с Мезон-Ружем, который, как вы знаете, в нее влюблен, а мы оба над ним смеемся, но от него это скрываем, потому что он нам очень полезен, а поскольку она, под предлогом болезни, как и вы, просила позвать ей врача, то Мезон Руж предупредил ее, что врач Бастилии к ее услугам. Так вот, надо сказать, что мы знаем, и довольно близко, этого тюремного врача по фамилии Эрман. Правда, она не надеялась выяснить у него что-либо существенное, потому что это очень робкий от природы человек. Он пришел в сад, где она гуляла, чтобы прямо там дать ей консультацию, и сказал: «Надейтесь!» В устах другого человека это слово мало что значит, но в устах Эрмана оно значит много. Следовательно, раз мы можем надеяться, то и вам бояться нечего, потому что наши дела тесно связаны.
— Однако, — сказал Гастон, которому все это казалось весьма смутным, — Ла Жонкьер, как мне показалось, был уверен в том, что говорил.
В эту минуту Помпадур постучал снизу ручкой метлы.
— Прошу прощения, — сказал Гастон Дюменилю, — меня зовет маркиз, может быть, у него есть для меня какие-нибудь новости.
И Гастон побежал к дыре в полу и несколькими ударами ножа расширил ее.
— Шевалье, — сказал Помпадур, — спросите у Дюмениля, не узнал ли он чего-нибудь нового от мадемуазель де Лонэ.