Дочь русалки
Шрифт:
– Дак вон Гено старший, пусть он и решает.
Помлесничего-Гена на деле был самым младшим, и по отсрочке не ходил еще в армию, но с первых дней утверждал себя как начальник.
– Так, мужики, – стукнул он кулаком по колену.
Помлесничего рассудил быстро, загибая пальцы с обломанными ногтями. Первое: рация в отказе, последнее подогревание батарей ничего не дало. Второе: Круглов с шофером пропал, живы ли – неизвестно. Если сразу же, как застряла машина, пошли назад, то сейчас они живы и бьют тревогу, ведь не может же эта дурнота с лесом длиться долго и далеко.
– Третье. Решаем…
Третьего дорешить им сразу не дали, к ним подбежал Максим, в руках транзистор с отвинченной задней крышкой. Транзистор только раздраженно шипел. Максим говорил возбужденно. Что не ловит. Ни одной станции. А если и ловит – одно реликтовое излучение из космоса. При этом Максим поклялся, что приемник исправен. А вы сами ничего не заметили? Второй день на небе ни одного самолета! Все посмотрели на небо. Да-да, горячо продолжал Максим. Над нами как раз идет коридор на Дальний Восток. Отсюда и к побережью Ледовитого океана. Самолеты шли как по расписанию. Я думаю, что дело гораздо серьезней.
– Максим! – издалека, раздражено и громко крикнула Дина, не подходя к мужикам и не входя в тень дома. – Максим, сколько можно! Иди сюда!
– Третий! – совсем уже громко воскликнул Гена и силой стукнул себя по колену. – Третий и последний вопрос.
Этот вопрос был и самый трудный: уходить всем и сразу или кому-то идти до первых людей, до первого телефона.
Градька и сам давно понимал, что идти ему. Гену и Сану столь долгий путь не в подъем, на их-то больных ногах. Севолодко стар. Турист Максим не найдет дороги, а плыть по реке – это займет недели. Так что, идти за помощью ему, Градьке. И выходить как можно скорее.
Он поднялся и пошел в избу за ружьем.
От пребывания все утро на воздухе в голове его посвежело, но ровно настолько, чтобы найти в полутьме проход до зимовки. В ногах пребывала все та же холодная заплесневелость. Он снял с гвоздя патронташ, на котором висел в чехле самодельный, сделанный из сверла нож, и опять наткнулся глазами на камень. Тот возлежал на бочке всё тем же исполненным в кремне мыслящим органом. Казалось, что думает. Думает, свои окаменевшие мысли.
Наматывая портянки, Градька потерял куда-то вторую. Он долго рылся в куче холодных и волглых тряпок, сдвинутых в угол нар, но все равно не мог отыскать. Не было и под нарами.
– Ну, чего, где портянка? – обратился он к камню, совсем ослабев. – Нету портянки. Худо. Не понимаю. – Он плавно покачал головой.
Голова уж опять кружилась, нагоняя вчерашний жар. Он охотно бы обменялся собственным мозгом (да и мыслями заодно – их было всего одна – о портянке) с этим холодным куском стекловидного минерала: то-то бы в голове стало ясно, остуженно… – и он весь даже покривился, представив, с какой костоломной тяжестью этой дикой мертвой породы камень надавит на его застонавшие шейные позвонки. Словно бы откликаясь на стон, заныла втиснутая в сапог нога. На ней оказались обе портянки.
Даже выйдя на солнце, Градька по-прежнему ощущал в мозгу заемный, сквозящий через сознание холодок. Холод и солнце теперь везде уживались вместе.
Мужиков у крыльца уже не было, вместо них его ждали Максим и Дина.
– Градислав, я прошу прощения, – Максим взял его за руку, – тут возник момент. Ну, короче, она вас просит. Нет, я тоже прошу. Вы уж как-нибудь проводите ее, Градислав, до ближайшего… я не знаю, автобуса, до деревни. Вы меня понимаете? Дина… Я хочу сказать… Дина…
– Блин, Максим! – та смело повернулась к Градьке. – Слушай, ты же не против?
Вот так на его плечах оказался яркий чужой туристический рюкзак.
От трактора, еще глубже просевшего гусеницею в болото, отчего деревянные сани привстали дыбом и шалаш на них покосился, вдаль тянулась дорога – через болото, покрытое редким, выморочным, подрастающим и вновь засыхающим соснячком. Дальний край леса был спрятан за ним километрах в пяти-шести, и будь дорога прямей, опушку его, вероятно, можно было увидеть. Но бревна, поддерживающие путь, метались из стороны в сторону: от одного небольшого, чуть выпуклого и твердого островка земли – до другого. Бревна лежали то вдоль по дороге, образуя две поднятых колеи, и это была лежневка, то поперек – тогда это гать.
Холодная бледная линза неба и словно прожженная пучком лазера дыра слепящего солнца – не летнего, не зимнего, не осеннего – иного, лишь нагнетали вокруг тишину. Здесь, на открытом месте, ожидалось все-таки ветерка, но воздух стоял недвижно и пах…
Пахло смутно-знакомо. В прошлом году они добили здесь журавля, что до белой кости перетер себе ногу ржавой, невесть откуда взявшейся проволокой, и, так, любопытства ради, вскрыли его желудок. Сейчас болото примерно вот так и пахло – желудочно-горькой непереваренной клюквой.
Градька уже хорошо пропотел под чужим туристическим рюкзаком. Ружье без конца соскальзывало с плеча, и двустволку приходилось нести в руке. Дина волоклась сзади, перемещаясь с бровки на бровку, с бревна на бревно, кроссовки ее пропитались торфяной жижей, отяжелели, внутри чавкало, чмокало и пищало.
– Слушайте, как вас?… может, все-таки отдохнем? – несколько раз просила она и, казалось, сама не поверила, когда Градька остановился.
Он еще продолжал стоять, а она уже села на выбитое из гати сухое, прогретое солнцем бревно.
Но он продолжал стоять и внутренне еще весь качался. Все эти часы он плюхал вперед тем ровным, не сразу приобретенным, размашистым, качковатым шагом, при котором на каждом качке максимально используют тяжесть ноши для посыла тела вперед. Он мог бы идти так день и два, не сбивая взятого ритма, по бревнам, по кочкам, как по ровной дороге, но тут внезапно застыл, увидев вдали поверх гати и низкого сухостоя, близкий край леса.
– Градислав, да садитесь вы.
Он вздохнул, снял рюкзак, положил на него ружье и сел на бревно рядом с ней.