Дочь русалки

Кормашов Александр

– Градислав, почему вы все время молчите?

Он молчал, потому что ему всегда в дороге молчалось. Молчалось и думалось. А сейчас, из-за последних событий, думалось и молчалось вдвойне.

– Это просто невежливо. Скажите хоть что-нибудь, расскажите.

Он молчал уже по инерции.

– Хамство, блин.

Он понимал, что молчать-то дальше нельзя, но молчал дальше.

– Твою мать, Градислав!

Градька совсем замолчал. Когда ругаются мужики, их мат пролетает мимо ушей. Когда ругаются молодые бабы – перед подругами или парнями – этим они демонстрируют, что замужние. Когда же ругалась она – уши его сворачивались, как горящая береста. Он проклинал Максима, который не захотел идти сам, (не захотев тащить на себе палатку и лодку), но зато натолкав чего-то тяжелого в рюкзак Дины.

Посидев полминуты, он хотел встать. Но она дернула его вниз, схватив на рукав:

– Нет, сядьте, сядьте! Я говорю, садитесь. Это невозможно. Ну! Расскажите что-нибудь о себе. Ну! Я вас не укушу. Ну, расскажите какую-нибудь историю. Из свой жизни, из какого-нибудь интересного прошлого…

– Нет, – Градька вновь попытался подняться.

– Ну, слава Богу, наконец, что-то членораздельное. Но ведь прошлое-то у вас есть? Почему-то вы не похожи на других лесников. Я ведь слышала, как вы у утром разговаривали с Максимом. Да вы не стесняйтесь. Один мой друг говорит, образование не экзема и с годами проходит.

Градька кивнул. Это он понимал. Его прошлое поэтому и прошло. Навсегда осталось в утробе того самолета, на котором он сюда прилетел. Возможно, и самолет давно уже списан, разделан и переплавлен, и пущен на бутылочные пробки. Может, поэтому, свернув водке очередной колпачок, Градька иногда обнаруживал под ним свое прошлое.

Видимо, он нечаянно на нее посмотрел слишком прямо, и она вдруг засуетилась, стала снимать кроссовки. Попросила подать ей рюкзак.

– Я хочу одеть сапоги. Зря я вас не послушалась…

Градька посмотрел на кроссовки. Пропитанные торфяной жижей, они теперь быстро просыхали на солнце и брали ее лодыжки в колодки.

– Да чего уж… – проговорил он, почувствовав в ее голосе извинение. – Идите уж так. Разомнете. Болото-то кончится, а дальше уж будет сухо.

– Вы думаете? – она мгновенно доверилась и не стала доставать сапоги.

До леса, до молодых сосен оставался еще километр, и все это время она говорила, не замолкая. Смотрела теперь на него открыто, полностью повернув и подняв вверх голову, да и он все чаще бросал на нее короткие взгляды, но как бы не на нее саму, а как бы изучая болото по ту, по её сторону. А щурился, будто глядя вдаль, а получалось, будто не верит ее словам.

– Да нет, блин, правда! – возмущалась она. – Валерьяныч таскает с собой здоровенную такую тетрадь, он ее называет «компостная куча». Утром порыбачит и записывает, отсидит вечернюю зорю, а ночью сидит у костра и опять чего-то записывает… Ой, а хотите, я расскажу про матрешку?

Градька машинально кивнул.

– У него дома стоит такая красивая большая матрешка. В ней матрешечек не сосчитать – мал мала меньше. На самой большой наклеен портрет Эйнштейна. А внутри – Ньютон, а в том… и так далее, до Аристотеля, кажется. Но Максима больше интересует Эйнштейн. Даже не он, а то, что во что Эйнштейн должен вложиться сам. Он говорит, что пространство вокруг Эйнштейна на глазах как бы деревенеет. На глазах возникает еще одна оболочка, внешняя, то есть, матрешка побольше. Вот этой самой последней матрешкой Максим и занят. Она, говорит, что еще грубая, не отшлифованная и не покрашенная. Вы знаете, раз я взяла его фотографию и на скотче подвесила над лицом Эйнштейна. Вас когда-нибудь убивали? Ой, а где же дорога?

Градька давно уже замедлял и замедлял шаг. Лежневка, наконец, дошла до опушки леса и легко растворилась в сосновом подлеске. Какие-то бревна лежневки еще угадывались под лесным пологом, но дальше – не виделось и намеков на какую-либо дорогу.

Лес наступал на болото совсем не стеной. Он вползал низом, наседал зеленой волной, и гребень этой хвойной волны застывал в полусотне метров от стоящих пред ним людей.

Они стояли пред этой волной, перед этим неожиданными океаном, совсем лилипутами – два человечка, один повыше и толще, под рюкзаком и с ружьем в руке, другая, пониже и тоньше, с руками сжимающими виски.

Солнце перевалило через зенит, а они все толклись и толклись на кромке подлеска, продвигаясь то вправо, то забирая влево – по твердой сухой земле, что была когда-то болотом.

Наконец, Градька махнул рукой, и они окончательно выбрали направление – влево, и зашагали по самому краю хвойной зеленой пены. Часа через два они наконец вышли на плоский и низкий болотистый берег Панчуги.

Стая уток не особо и всполошилась, поленилась взлетать и, недовольно покрякивая, заработала под водою ярко-красными лапками, отплывая под другой берег и вниз по течению, в коридор между двумя колоннадами неизвестно как выросших там великанских сосен. Меж них непривычно широкой лентой проносилась большая, как после дождей, вода.

Пока Градька умывался, еще одна стая уток выплыла из-под берега и нагло проплыла мимо, не обращая никакого внимания на человека. «Ну, совсем же! Кыш!..» Градька схватил ружье и замахнулся на них как палкой. Утки нехотя испугались.

Умывшись, он как-то по-новому ощутил на лице щетину. Та уже не чесалась, стала длинней и мягче. Потом он осмотрел ногти, даже снял сапоги и осмотрел ногти на ногах. Затем обулся и начал ломать сушняк для костра, заодно пытаясь поговорить с Диной, которая неподвижно и молча сидела на рюкзаке.

– Да вы сходите, умойтесь, – говорил он. – Все голова-то будет меньше болеть. Тем более, что вода хорошая, чистая. Вот сейчас отдохнем, перекусим и спокойно пойдем обратно. Засветло успеем вернуться. Да вы на меня не злитесь. Я же не знал, что вам ничего не сказали. Просто больше дорог тут больше нет никаких. Не по воздуху же лететь… Да. А то бы неплохо. У нас зимой тоже была история: никак не можем выйти из леса и хоть ты умри. Вроде эта речка, а вроде не эта. А еще говорят, зимой леший спит. Пурга была, правда.

– Вышли? – спросила она куда-то себе в колени.

– А? Да. Вышли.

Наконец, она встала и, отворачивая лицо, спустилась к воде.

Он вытянул над ближайшей сосенкой руку и снова прислушался к своим ощущениям. Болела голова. Не сильно, но чувствовалось. Хотя не щипало. Тело не щипало. Или, может быть, слишком слабо, чтобы сразу можно почувствовать. Нет, если и что-то и чувствуется, то лишь оттого, что вытянутая рука стала уставать.

Первый страх, сродни первобытному, остекленяющему, животному ужасу, уже подзабылся. Почти. Пока они продвигались к реке, Градька несколько раз заходил в подлесок, заходил и вновь выходил. Так ходят по мелководью вдоль берега, зная, что рядом, вот прямо за линией горизонта, лежит бездонная океанская впадина. Правда, никому не придет в голову представлять, вдруг эта бездна уже встала волной и начала двигаться на тебя и заглатывать берег и что надо бежать, но бежать некуда, потому что твоя земля – это остров…