Дочь солдата
Шрифт:
Ветер срывает с арки при въезде на плотину еловые ветки, сорит жухлыми сухими иголками. Ревет, ропщет Талица, кипит у плотины, взбивает пену. Трещат кумачовые флажки, украшавшие арку в день открытия станции. Быки плотины чуть подрагивают, и эта волнующая дрожь передается берегу.
Провода гудят.
Гудят, гудят…
Их стало больше, проводов, и новенькие столбы линий энергопередач бегут с берега станции ко всем деревням колхоза — и к фермам, и к мукомольной мельнице, и к избам.
Что-то весеннее, радостное слышалось Верке в гуде проводов. Как в пенье жаворонков,
Ее приняли в «гвардейскую бригаду». Тут же, на плотине. Значит, в воскресенье — в поле. Боронить пашню. А как это делается? Верка думала, думала: ночь плохо спала. Вене с Леней и Маней что — они знают, они каждую весну работали на бороньбе. Они ж деревенские, у них опыт!
Верке достался при дележке Громик. Он фыркал, перебирал точеными, с мохнатыми бабками ногами, играя пытался укусить Верку в плечо. Жеребенок молод, «двух трав» — ему всего два года.
Леня помог Верке вскарабкаться на Громика. Жеребенок сыт и упитан, Верка с трудом держалась на его гладкой спине.
— Н-но! — задергала она поводьями.
Громик потрусил обратно, в темную прохладу конюшни. Верка едва направила его на дорогу.
Перевернутые вверх зубьями бороны подымали клубы розовой пыли, подпрыгивали на колдобинах, расплескивали грязь. Ехали рысью, и Верку немилосердно трясло, она судорожно и испуганно цеплялась руками за жесткую гриву и бледнела.
— Ничего, в первый раз так, потом то ли будет, — пообещал Леня. — За уши от лошадей не оттянешь!
Против воли Вера улыбнулась: уши у Лени оттопырены, будто за них всю жизнь парнишку оттаскивали от коней.
Поле близко, маленькое, гектара два с половиной.
Оно у самого леса, заполоненного птичьим щебетом и синей тенью. От соседнего поля его отделяет осиновый перелесок. Осины выпускают клейкие, как бы подрумяненные солнцем листья.
Все сняли сапоги, и Верка сбросила свои ботики и носки. Земля была теплой, пяткам стало щекотно, и пальцы на ногах сами собой задирались вверх.
Верка решила подражать всем и во всем. Если ни капельки не соображаешь, что и к чему, это лучшее, что можно придумать. Маня перевернула тяжелую борону зубьями вниз — Верка это собезьянничала. Веня подвязал повод оброти к колечку дуги. Громик нарочно вскидывал мордой, но Верка тоже сумела подвязать повод, чтобы, наступив, жеребенок его не оборвал.
— Труд на пользу, — Веня снял кепку и первый торжественно въехал с бороной на поле.
— Труд на пользу, — прошептала Верка.
— Езжай, Вера, за Венькой, ты, Маня, следом, я буду прикрывать тыл. По-гвардейски! — крикнул Леня. — Поглядывайте назад, чтобы огрехов не получалось. Не тяни, Вера, жеребенка, сам пойдет. Ах, веселая жизнь!..
Жизнь была не очень чтобы веселая. У Вени Лыско, помахивая гривой, ступал размашисто. Громик отставал, норовил ударить рысью.
А этот поворот у межи!.. Громик делал его хуже, чем Верка. Он попятился назад, когда Верка в сердцах дернула за узду, ушибся о борону. Поворачивать в углу поля нужно умело, чтобы бороньба получалась в «три следа», то есть по одному и тому же месту проехать трижды и понапрасну не суетиться на поле.
— Ничего, — ободрял Леня, широко улыбаясь своим большим ртом. — С непривычки, конечно, взопреешь. Да ты отдохни, — он подбежал и подсадил Верку на круп жеребенка.
Бока у Громика скоро потемнели, задымились. Жеребенок после каждого шага напряженно встряхивал мордой.
— Совесть надо иметь, — сплюнул Веня. — Ишь, расселась барыней!
Он успевал и присвистнуть на Лыска, и на ходу поправить седелко, выпростать из-под хомута витую прядь гривы, чтобы не сбилась холка, и выбросить на заполосок клоч дерна, застрявший между зубьями бороны.
Верка потихоньку, часто-часто шмыгая, слезла с Громика, повела его в поводу. И увидела себя со стороны — смуглая, с черной кудрявой головой на тонкой смуглой шее, худенькая тонкая девочка шагает, увязая в лиловой податливой земле, и ветер треплет подол ее ситцевого в мелких цветочках платья. Верка посмотрела на себя, как чужая, и ей стало стыдно. Уж лучше бы тетя отговорила ее ехать на бороньбу! Ничего не получается, — вот незадачливая… Верка закусила до боли губу, локотком вытерла пот, щекотивший щеки, и вся напряглась, как перед прыжком.
Напрямик по полю… Лоснятся отвалы земли. Борона завалилась в борозду, крошит сырые комья. Теперь поворот… Ого, удачно! Наискось по полю… Еще поворот…
— Перерыв!
Кто это сказал? Веня?
Жеребят разнуздали; поослабив им супони и подпруги, пустили на межу. Покусывая сухую былинку, Веня лег животом на жухлую траву. Леня — с ним рядом, опираясь на локти; острые лопатки обозначились на спине, как крылышки. От рыжих вихров идет сияние, зеленые глаза мечтательно лучатся.
— Лето скоро… По грибы пойдем! Уж я знаю местечко: грибо-ов! И только красные, боровые. Они, ух, сердиты. Пальцем их не задень: аж почернеют, недотроги.
— Дядя мечтал сходить по грибы, — робко, словно заискивая, вставила Верка.
— Большой человек, — одернул рубашку Веня. — Старой большевистской гвардии! Колхозу подвезло, что Николай Иванович у нас… У-у… что ты! Авторитет-то у него… что ты! До всего сердцем доходит, за все душой болеет.
После отдыха ей было еще хуже. Но Верка виду не подавала, как ей трудно. Приятно было ступать босыми ногами по теплой земле, смотреть на березы, повитые дымкой свежей зелени. Листочки на ветках сморщенные, напоминали ушки. Выпустила береза ушки и слушает, слушает хруст земли под копытами жеребят, чирканье и скрежет каленых зубьев борон о камни, всхрапывание коней, бряцающих удилами. И дальнее «ку-ку! ку-ку!» из синего леса.
— Вошла-таки в борозду! — Веня неожиданно похвалил Верку.