Дочь солнца. Хатшепсут
Шрифт:
Он поднял голову и посмотрел на серебристое дерево ворот, точно зная, что находится за ними. На деле оно не могло измениться, ему только так казалось, потому что он был расстроен, напряжён и беспокоился о том, какое впечатление произведёт на госпожу Шесу. Теперь ему следовало войти в сад будто впервые, и он будет точно таким, каким оставался в памяти — просторным, зелёным и прохладным, с дорожками, посыпанными красными камешками, яркими цветами, и тамарисковым деревом, отбрасывающим на воду длинную тень, сквозь которую прорываются солнечные лучи.
Открыв ворота, он быстро прошёл по короткому отрезку дорожки и остановился, внимательно оглядываясь кругом. Всё, как и в первый раз, казалось
Ноги Тота помимо его воли свернули с дорожки и понесли его по траве к укромному уголку под деревом, где всегда сидел Яхмос. Каменная скамья находилась на прежнем месте, но была пуста — конечно, ведь Яхмос спал в своём гамаке в крохотном тёмном домишке в дальнем углу плаца. Вероятно, Яхмос не был в саду несколько лет. Не важно, сказал себе Тот, нервно ковыряя землю ногой. Сюда всё так же часто приходит госпожа Шесу — а она не изменилась. По крайней мере не сильно изменилась. Он уверен, что совсем не сильно. Да, уверен.
Непреодолимое чувство заставило его взгляд вернуться к скамье. Яхмос должен был сидеть там, держа в скрюченных пальцах нож и маленькую мачту, показывая в улыбке промежуток между передними зубами. Чтобы скамья не казалась такой безнадёжно пустой, Тот сам уселся на неё.
Сидя там, ощущая под ягодицами и ладонями прохладную зернистую поверхность камня, Тот услышал, как где-то неподалёку, во внутреннем дворе, хлопнула дверь и раздался негромкий смех. Этот звук, казалось, отпустил в нём какие-то внутренние скрепы, он стал воспринимать звуки самого сада, словно его уши, прежде стиснутые ладонями, освободились. Птицы пересвистывались негромкими переливами флейты; ветерок звучал одним голосом, пробираясь в ветвях тамариска, и совсем другим — в тростниках на пруду. Он вспомнил оба этих голоса. Звонко, отрывисто плеснула рыбка, и взгляд Тота упал на круги около листа лотоса. В то же мгновение он вновь ощутил ноздрями прежний запах. Сейчас, казалось, к нему добавился даже запах рыбы; именно так пахли его волосы, мокрые после купания в пруду. Похоже, сад ждал, пока он останется один, и только теперь обратил на него внимание.
На краткий миг он приблизился к восприятию старого волшебства таким, каким оно было в его мечтах — новым и свежим. Он сидел, упёршись руками в каменное сиденье, но ему не хватало какой-то неуловимой детали. Что это было? Пытаясь ускорить её появление, он шептал: «Я любил играть здесь, в этом пруду. Я любил сидеть на этой скамейке с Яхмосом. Наверно, когда он дал мне галеру, я стоял где-то тут, на траве».
Любил... любил... — не это ли беспокоило его? От этих слов по всему существу Тота прокатилась волна тоски.
«Какая глупость, — подумал он, — как я могу тосковать по саду сейчас, когда нахожусь в нём? Этого не может быть».
Но тайна сада начала понемногу улетучиваться из него, теперь уже он не ощущал сад так ясно, как мгновением раньше.
— Я сидел на этой самой скамейке, — торопливо прошептал он, — и играл у этого пруда...
И сразу умолк. От этого делалось только хуже. Он встал и медленно
Когда он отвернулся, ухо резанул новый шум — незнакомый громкий шелест. Он стал искать его источник и увидел у дальнего берега пруда высокий золотой насест, наполовину скрытый окаймлявшими берег стеблями папируса. На насесте, прикованная к нему серебряной цепочкой, восседала большая белая пища с лысой чёрной головой и шеей. Тот, беспокойно нахмурившись, подошёл к ней. Он видел, как птица подняла снежно-белое крыло и принялась деловито копаться под ним длинным изогнутым клювом, стремительно, как змея, дёргая головой взад-вперёд; затем внезапно подняла голову и оба крыла, встряхнула оперением с тем самым шелестом, который Тот слышал прежде, и замерла в неподвижности, глядя перед собой с глупо негодующим выражением.
Тот возмущённо уставился на птицу. Ибис. Что он здесь делает? В воспоминаниях о саде его не было.
Почему-то присутствие ибиса усилило его грусть. Повернувшись обратно, он побрёл вверх по склону, шаркая сандалиями по прекрасному красному гравию и пытаясь уловить смысл предчувствия, которое не мог ни определить, ни понять. Он почти дошёл до павильона, когда заметил маленькую фигурку, очень тихо сидящую на верхней ступеньке и рассматривающую его серьёзными, но любопытными глазами.
Он резко остановился. Это была маленькая девочка, не больше четырёх или пяти лет, судя по росту, и она была совершенно одна. Как и полагалось детям её возраста, на ней не было ничего, кроме ожерелья из крошечных золотых звёзд и на ногах — крошечных алых сандалий. Она сидела, положив обе руки на колени, в позе, исполненной неосознанного изящества и детского достоинства; её шелковистые волосы чуть касались плеч и обрамляли тонкое скуластое умное личико.
— Я... я не видел тебя, — наконец произнёс Тот.
— Я видела тебя, — серьёзно ответила девочка. — Я смотрю на тебя уже давно.
— О... — Тот против воли улыбнулся её торжественной выразительной манере речи. Неожиданно она улыбнулась в ответ и, наклонившись к нему, доверительно прошептала:
— Тебе не понравился ибис, правда?
— Нет.
— Мне тоже! Он хлопает на меня своими старыми крыльями. Однажды он напал на меня. Но мы не сможем избавиться от него, даже и не пытайся. Иена говорила, что госпожа моя мать хотела, чтобы ибис был в этом саду.
— А кто твоя госпожа мать? — спросил Тот, озадаченный ворчливо-фамильярным отзывом о её возможностях.
— Моя мать — царица. Но ты не должен говорить с ней обо мне.
— Царица! Госпожа Шесу — твоя мать? Значит, ты Нефер?
— Нефер? Конечно, нет! — воскликнула девочка с таким явным презрением в голосе, что он снова улыбнулся.
— Тогда кто ты?
— Я Мериет.
Имя Тоту было незнакомо. Он повторил вслед за ней, слегка запнувшись на непривычном египетском сочетании «р» и «и», чем вызвал у девочки приступ звонкого смеха. Она зажала рот руками и уставилась на него искрящимися глазами.