Дочь Сталина
Шрифт:
В январе 1997 года общество «Эббифилд» пало жертвой неожиданных финансовых трудностей, и перед Светланой замаячила перспектива переезда в другое пристанище, классом ниже. Но она отказалась это делать. Ольга удивлялась, почему теперь, перед лицом проблем, она не хочет вернуться домой? Ведь Светлана вполне могла жить с ней. Временным жилищем Светланы стал дом в Сент-Айвсе на улице Каррак стрит, принадлежащий «Карр-Гомму». Там она в нетерпении ждала, пока Ольга не приобретет дом в Сприн Грин. Они с Ольгой запланировали возвращение Светланы в Америку на ноябрь. Светлана писала Мэри Баркетт: «Ох, всего лишь восемь месяцев, и я стану жить вместе с Ольгой и готовить на своей собственной кухне! Во что превратилась моя жизнь, Мэри?.. Я чувствую, что на той стороне Атлантики
Вскоре в доме Светланы раздался звонок, ей сообщили ужасное известие: сестра Нины Лобановой-Ростовской в Париже покончила с собой. Светлана, в которой это известие всколыхнуло болезненную память о гибели ее матери, понимала, что человек чувствует, когда с его родственником случается такое, и постаралась утешить Нину:
Линда Келли сообщила мне о трагической смерти вашей сестры в Париже — я знаю, какая пустота теперь образовалась в вашей жизни…
Всегда так печально и страшно, когда кто-нибудь выбирает для себя насильственный конец. Несомненно, причина — лишь временное помутнение рассудка, о котором кто угодно (я уверена!) пожалел бы в иной момент. Близкие люди этого человека остаются одни, остаются в ужасе и неверии. Но уже поздно что-то менять. Но, на самом деле, что бы они ни предпринимали до того, это не оказывает влияния на неотвратимую внутреннюю решимость того, кто идет на такой акт насилия над собой. Прошло уже шестьдесят пять лет с тех пор, как моя мать пошла по этому пути — и я все еще не могу понять, принять и простить ее выбор.
До сих пор меня мучит то, что она была одним из самых дорогих для меня и любимых мною людей, и все равно, несмотря на это, даже сейчас я неспособна ее понять. И если бы только она знала, какой разрушительный эффект окажет ее уход на тех, кому она была дорога, она, вероятно, остановилась бы в последний момент. Это событие заставило меня долгие годы изучать работы Карла Юнга, я пыталась найти в них объяснение произошедшему, но нашла лишь тезис о том, что сознательное и бессознательное живут в разных мирах, между которыми пропасть. И как объяснить бессознательное в понятиях сознательного, он почти не объясняет. Но довольно! У вас и так много боли, а тут еще я.
Она сообщила Нине, что возвращается в США. В то время как многие «подвергали [ее] остракизму, унижениям, издевкам», Нина всегда была по отношению к Светлане добра: «Со мной вы всегда держали себя просто, относились ко мне без предубеждения, всегда были щедры ко мне и готовы меня понять. Чего еще может требовать человек? Пожалуйста, не надо вспоминать меня как кошмарную тварь и как неблагодарную женщину — ведь я была не такой». Можно себе представить, как Светлана подчеркивала все эти слова в своих письмах, чтобы они наверняка донесли полноту ее благодарности.
Мэри Баркетт последний раз приехала к ней в Корнуолл. «Мы сидели на острове, когда выглянуло солнце, и вокруг нас парили чайки. Это был момент подведения итогов. Она собиралась уезжать в Америку, снова в неизвестность, и ей не терпелось устремиться ей навстречу».
Третьего ноября Светлана уехала. Последние годы прошли для нее непросто. Это была жизнь, по ее словам, «на правах английской рухляди». Кажется, единственное, о чем она жалела в тот момент, что в их жилой общине так и не нашлось никого, кто захотел бы позаботиться о десяти ее геранях в горшках, которые расцветали.
Глава 36
Последнее возвращение
Светлана была счастлива вернуться в Сприн Грин. Теперь ей был семьдесят один год, и ей казалось, что круг, наконец, завершился — она настаивала, что больше никогда и никуда не поедет. Характерно то, что годы, проведенные в Англии, она считала «впустую потраченным временем», но только лишь до тех пор, пока позже ею не овладело чувство ностальгии по ним. Похоже, что ей каждый раз надо было полностью расстаться с прошлым, чтобы затем в куче его обломков суметь найти какие-то добрые воспоминания.
Ольга выкупила дом, который она снимала, и квартиру на верхнем этаже отдала в аренду, чтобы вырученными средствами облегчить себе выплату ипотеки. Интерьер дома она украсила своими любимыми индийскими и тибетскими вышивками и статуями. Мать, дочь и двое кошек уютно устроились в новом доме накануне Дня Благодарения и Рождества. Светлана написала Мэри Баркетт, что Ольга теперь стала для нее «хранительницей, подругой и всем остальным». Ее жизнь текла теперь в заботливых «молодых руках» дочери, но для Светланы это было странное чувство: «Ведь мне нравится быть независимой». Это было привычное для нее раздвоение чувств — отдаться полностью кому-то и в то же время чувствовать необходимость отвечать за себя самой. Она очень старалась ни в чем не попрекать Ольгу. Друзьям Светлана посылала снимки реки Висконсин с покрытыми цветами островами на ней и своего любимого уголка — лодочной пристани «Орион». Она уверяла их, что ей нравится в Сприн Грин.
Так продолжалось около четырнадцати месяцев до тех пор, пока Ольга и Светлана не признали, что, как бы им ни хотелось обратного, между двумя женщинам двадцати семи и семидесяти двух лет пролегает слишком большая пропасть. Светлана жаловалась своему старому другу Бобу Рейлу, что Ольга очень общительная, как и ее отец, любит шумные компании и громкую музыку (такого сорта, что Светлану от нее просто перекашивает). Их дом напоминал ей железнодорожный вокзал, чьи двери были широко открыты для всех.
И для Ольги эти месяцы были трудными. «Она была моей «старушкой»-матерью… она могла становиться старше, но как могла я? Она копила в себе возраст и мудрость, а я оставалась молодой». Как бы она ни любила мать, становилось ясно, что им не ужиться вместе, но, несмотря на это, жалость по отношению к матери разрывала ей сердце: «Я думаю, сложнее всего для нее было просто жить. У моей мамы никогда это не получалось… она вечно не жила, а выживала».
К тому времени как гражданин США преклонного возраста, который регулярно платил налоги и отвечал всем требованиям, Светлана попадала под действие программы Социального обеспечения. По взаимному согласию с дочерью в 1999 году она переехала жить в дом престарелых. Как отметила Светлана, «мне надо уметь быть счастливой там, где я есть». У нее оставались ее книги, радио, визиты дочери, а также ее хорошие друзья.
Элизабет Койн, которая помогала ей нянчить маленькую Ольгу много лет тому назад в Талиесине и которой Светлана отдала свое талиесинское пианино, трагически погибла в автокатастрофе, но ее дети Майкл Койн и Кэти Россинг с теплом вспоминали Светлану и связывали ее имя с экзотическими подарками, которые она делала их матери. В 1970-м году свадебные подарки для Светланы и Уэса текли рекой со всего мира, и кое-что из них Светлана оставила детям Элизабет. Кэти до сих пор помнила коробочку с авторскими духами, много маленьких стеклянных флакончиков. «Для ребенка это было настоящее чудо!» Для них Светлана была просто Ланой. «Нам было неважно, кто был ее отец».
Кэти Россинг теперь уделяла много времени Светлане, потому что она была тронута тем, как просто она сошлась с Дженнифер, ее взрослой дочерью-инвалидом. «У нашей дочери словно есть особый радар. Думаю, она родилась с ним. Она может сказать, кто лицемерит, а кто говорит искренне, и у Ланы был такой же радар». Лана любила бродить по магазинам секонд-хенда вместе с Кэти и покупать для ее дочери всякие безделушки, приговаривая: «На, возьми это для Джинни».
В начале 2001 года Ольга уехала на Западное побережье, чтобы работать там и получить степень в области бухгалтерии. Светлана была опустошена и не понимала, как теперь она будет жить без возможности видеть Ольгу три-четыре раза в неделю. Конечно, она это говорила с большой долей сарказма: ведь ей пришлось остаться еще и затем, чтобы заботиться о двух старых кошках Ольги. Тем не менее, Светлана гордилась Ольгой и всегда хвалилась перед друзьями, какая та инициативная. В ответ благодарная Ольга посылала ей деньги при любой возможности и звонила каждую неделю.