Дочь Сталина
Шрифт:
Хелла Маквей и Светлана стали подругами:
Я очень остро чувствовала, что нельзя нарушать ее уединение, потому что невооруженным глазом был виден ее страх того, что все видят в ней только дочь Сталина. Я имею в виду, по-моему, все мы, женщины, всегда знаем, что находимся в тени мужчины, но быть в тени монстра, который убил в десять раз больше людей, чем Гитлер… Светлане хотелось стать незаметной. Еще она всегда говорила, что у нее есть двое детей, но эти дети не были свободны. Она родила дочку поздно, потому что хотела, чтобы у нее был ребенок, появившийся на свет в свободной
Когда Ольге исполнилось два года, Светлана отдала ее в ясли при пресвитерианской церкви в Принстоне и сама приходила туда как мама, помогающая воспитателю. Молодые матери посмеивались над ее возрастом — в то время немногие заводили детей после сорока. Светлана начала называть себя «миссис Лана Питерс» и считала, что никто вокруг не догадывается, что это она, дочь Сталина, меняет детишкам подгузники. Но в таком маленьком городке как Принстон все, включая водителей такси, знали, кто она такая.
Конечно, она была одинока. Старые друзья — такие как Павел Чавчавадзе и Эдмунд Уилсон умерли, но у Светланы по-прежнему были Кеннаны и несколько новых друзей. И она продолжала свою обширную переписку. В 1970 году Светлана познакомилась в Принстоне с писателем Ежи Косинским. Тогда они могли говорить часами, и она чувствовала, что, поскольку он поляк, то понимает ее гораздо лучше, чем все остальные. Она писала ему:
Что же касается разговоров — таких, к каким привыкли мы, бесполезные русские интеллектуалы, — то здесь мне только остается убиться головой об стену. Я изо всех сил стараюсь «американизироваться» в этом вопросе — ведь они не ведут таких старомодных, размеренных бесед, к каким привыкли мы. И я добилась определенного успеха. Я могу принять участие в американской коктейльной вечеринке — болтать научилась хорошо. Но иногда мне не хватает роскоши разговоров-часами-с-тем-кто-понимает. В России у меня было много этой роскоши — больше ничего не было, а это было… И, вы знаете, такие разговоры меня просто обновляли. Немного этой роскоши было у меня с Джорджем Кеннаном, с Аланом…
Светлана шутила, что, если бы их беседы в Принстоне продолжались, то, она, возможно, влюбилась бы в Косинского, но «Бог уберег нас обоих от этого. Боюсь, из этого вышло бы только недоразумение». Она слышала, что дела у него идут не очень хорошо. Ее теплые письма были очаровательными. Она желала ему «удачи (писателям нужна удача). Что еще? Больше смеха, который укрепляет здоровье. Немного внутреннего мира, если вам это нужно (некоторые люди в нем не нуждаются)» и напоминала, что у него есть свобода, даже в большей степени, чем у нее.
Косинский сделал Светлану персонажем своего романа «Свидание вслепую» и великолепно передал шок, который любой эмигрант из России испытывал от встречи с ней. По случайности герой его романа Левантер становится соседом дочери Сталина в Принстоне:
Одного ее имени, даже названного по телефону, было достаточно, чтобы воскресить видения его московского прошлого. Для него она была прямо связана с той приводящей в трепет властью, которой обладал Иосиф Сталин. Левантеру приходилось снова и снова напоминать себе, что он больше не московский студент, а преподаватель в Принстоне, и что он говорит просто со своей соседкой, которая по случайности оказалась дочерью Сталина.
Левантер показал (своему другу Ромаркину) несколько фотографий Светланы Аллилуевой. Осторожно взяв снимки в руки, словно они были слишком хрупкими или являлись невосполнимыми фамильными ценностями, Ромаркин разложил их на столике кафе и внимательно изучил каждую. «Этого не может быть, — прошептал он. — Дочь Сталина — американка! Этого не может быть!» Он потряс головой: «Если за четверть века мы с тобой прошли через жизнь при Сталине, проехали через полмира, и его дочь стала самой обыкновенной женщиной, живущей по соседству, значит, я полагаю, что угодно может случиться».
Зная, какие противоречивые эмоции она вызывает, Светлана по большей части избегала бывать в эмигрантской среде. Евгения Такер, жена выдающегося историка Роберта Такера, вспоминала, как один из ее друзей сказал про Светлану:
— Только не в моем доме.
— Но ведь она ничего не делала, это был только ее отец, — возразила Евгения.
— Ну а почему я должен пожимать ей руку? — ответил ее друг.
У Светланы оставалась только ее вера в Бога, и она часто ходила в церковь, ища успокоения. Ее идея о Боге была, как она говорила, неформальной. Она ненавидела все претензии одного вероисповедания быть лучше, чем другое. Поскольку все религии говорят об одном, неважно, в какую церковь ты ходишь. Но, при всем этом, она избегала русскую православную общину.
В пресвитерианской церкви Всех Святых в Принстоне появился новый пастор. Он и его жена Роза недавно вернулись из Уганды, где десять лет были миссионерами. Роза Шанд вспоминала свое первое впечатление от встречи со Светланой, преклонившей колени среди других прихожан во время воскресной службы. «Она склонилась так низко, что я видела только оранжевый шар волос над ее головой». С закрытыми глазами она выглядела кающейся грешницей. Что она пыталась отмолить? То, что бросила своих детей? Все свои промахи и ошибки? Она была так замкнута в себе, что никто не решался ее побеспокоить.
Роза Шанд читала ее книгу «Двадцать писем к другу». Светлана была человеком, который ближе всех, находившихся в принстонской церкви в этот день, касался «темных течений истории». После службы Светлана пригласила их к себе домой. Она интуитивно что-то увидела в молодой паре, возможно, они тоже казались потрясенными своим возвращением в тихий провинциальный Принстон. Вскоре Светлана сама пришла к ним, правда, потребовав, чтобы, кроме нее, гостей больше в доме не было, потому что ей трудно даются неожиданные встречи с незнакомыми людьми. В скором времени Роза перенесла операцию на спине.
«Это случилось быстро, все происходило очень быстро, когда Светлане что-то приходило в голову, а в этот раз она решила стать нашим другом. Это было едва ли через три недели после моей операции, когда Светлана взяла меня к себе домой. Это было первое — и далеко не самое значительное проявление этой русской широты души, которая внушает мне благоговейный трепет и заставляет ощущать нашу собственную сдержанную осмотрительность… Я не имею в виду, что этот неожиданный акт милосердия был таким уж случайным. Напротив, уже тогда можно было почувствовать в ней его зародыш — этот отказ что-либо рассчитывать… Светлана просто протянула мне руку помощи… Это был просто импульс товарищества и доброты. В любом случае, это был поступок, которого я не ожидала ни от кого из членов моей семьи.»