Дочь ведьмы
Шрифт:
– Чего? Как это? – недоверчиво спросил Валентин Петрович.
– Нету на ней никого! Камин, перед которым вся эта четверка была, есть, стул, где старуха сидела, есть, а людей нет! И стоило мне это заметить, как слышу за спиной смех. Негромкий, вроде старушечий, ехидный. У меня ноги к полу приросли. Думаю, бежать надо, а не могу! Потом гляжу – сбоку движение, промельк. Я рефлекторно развернулся в ту сторону, свечу фонарем… – Голос Сени сел. – А он там.
– Кто? – хрипло спросил полицейский.
– Шмелев. Лицо белое, худое, как у мумии, кожа череп туго обтягивает, кажется, вот-вот лопнет, а зубы выпячены. Смотрит прямо на меня, ухмыляется. Как я заорал! Шарахнулся в сторону, врезался в стеклянный шкаф. Глядь – а возле шкафа женщина. Молодая. И тоже скалится, смотрит на меня. Он – справа, она – слева. Руки тянут, придвигаются ближе. А руки-то у них непропорциональные, уж больно длинные, и бледные пальцы шевелятся, как опарыши могильные. Еще и странное гудение все громче, громче. Чтобы убежать от сошедших с картины, оживших фигур, мне нужно было через прилавок перебраться (как они правильно называются?) Там еще всякие безделушки лежат. Я перемахнул через него, неловко вышло, задел, разбил стекло, но мне не до того было. Одна мысль – вон отсюда, выбраться, убежать! Шмелевы позади остались, я из зала выбежал, дверь захлопнул за собой. Еще два зала пересечь – и в коридор попаду, а там и выход, но не тут-то было. В зале этом гудение слышнее всего оказалось, я голову задрал. Рой. Вот что гудело – сердито так, утробно. Пчелиный рой под потолком! Вспомнилось мне в ту секунду, мать рассказывала, как Шмелевы забавлялись, запирали людей в узком каменном мешке и рой пчелиный на них напускали! Страшные мучения. Я на рой сдуру фонарем посветил, а мелкие твари будто бы ждали этого! Прямо на меня помчались. Знаешь, каково это, когда мчится на тебя смерть – черная, гудящая. Я ошалел совсем от страха, к двери повернулся… Старуха, ведьма треклятая! Никак мимо нее не пройдешь. Не пройдешь, а надо! Я молитв не знаю, кричу: «Помоги, Господи, спаси меня от демонов!» Это был зал «Растительный и животный мир нашего края», как-то так назывался, стояли там чучела разные. Я давай хватать то, что под руку попало, и швырять – в рой, в пустоту, в старуху, в никуда. Фонарь тоже отшвырнул, но ночь лунная была, старуху я и без фонарика видел. А возле стены стул стоял, я его схватил, ножками вперед выставил перед собой, несусь на старуху, думаю, проткну ножками-то, как вампира – кольями. Сам не помню, что творил, но проскочил как-то, дверь закрыл за собой, еще и стулом подпереть сумел. Отдыхать некогда, метнулся к входной двери, руку протянул к карману – ключей-то нет! Связка в каморке на столе лежит! Обратно по коридору нужно бежать. Хорошо, каморка близко, а внутри свет горит, фонарик не нужен. Я ведь его потерял в зале со старухой. А в дверь-то, забыл сказать, ломятся изнутри, бьются все втроем, наверное. Молча, ни слова не произнося, и от этого еще страшнее. Я не стал дожидаться, пока они вырвутся, бегом в каморку понесся. Ключи лежат, как миленькие, я их схватил – и обратно. Выбежал в коридор и… – Сеня всхлипнул. – Девочка. Стоит возле входной двери. В длинном платье, в туфельках. Улыбается и пальчиком меня манит. Иди, мол, сюда. Я тебя съем! Я застыл, а она… Никогда такого не видел! Девочка опустилась на четвереньки, как собака, понеслась ко мне скачками. Голова вывернута – на меня смотрит, глаза горят, зубы волчьи. Вдобавок и дверь открылась, за которой все остальное семейство было. Я в каморку свою попятился; понимаю, что дверь не успеваю прикрыть, и фанерная она, не удержит. Одно только оставалось: в окно прыгать. Прикрыл лицо рукой кое-как – и рыбкой туда. Мне уже плевать было, что со мной будет, изрежусь или нет, ничего от страха не соображал. Выпрыгнул, перекатился, ногу подвернул, но даже и не заметил, хотел бежать дальше, только смотрю – никто за мной не гонится. Все четверо подошли к окошку и стоят, смотрят, как я на земле под окном корчусь. Встали, руки свесили, а сверху на них рой опустился. Насекомые ползают по лицам, забираются в уши, в нос, в глаза, а Шмелевым хоть бы хны. Стоят, а вслед за мной выбраться из музея не могут. Видно, какая-то сила держала их внутри, не могли они наружу вылезти. Повезло мне! Повезло, да только… Не было ночи, чтобы мне кошмар не приснился: девочка за мной гонится скачками, как животное, а потом все четверо стоят в освещенном квадрате окна и смотрят на меня, и на лицах у них – шевелящаяся, гудящая масса пчел.
Так меня и нашли утром. Без сознания был, под окном лежал. Вроде бы погром учинил, имущество музейное попортил, окно разбил. Известное дело.
Валентин Петрович был в курсе. Музей закрыли на ремонт, но больше он не открылся, потому что началась перестройка, потом пришли девяностые, всем стало не до музеев. Здание сначала пустовало, затем в нем открыли кафе; кафе закрылось, появлялись и исчезали еще какие-то предприятия.
– Я узнавал, потрет, как и все другие экспонаты, упаковали и засунули в дальнюю комнату или на чердак. Только это меня и радовало, потому что ясно было: никто по ночам вблизи портрета не окажется. Некому на него смотреть, некому питать его энергией. Все спокойно было, пока…
– Пока музей не решено было отремонтировать.
Сеня вздохнул.
– Я хотел украсть и уничтожить портрет, но это было невозможно, здание запирается, сигнализация имеется. Да и большой он, собака! К директору ходил, к новому, пытался поговорить, объяснить, что нельзя портрет вывешивать на всеобщее обозрение, это же чистое зло! А ну как ночью опять все повторится, другой охранник не сумеет спастись?! Погибнет! А может, Шмелевы наберутся сил, смогут покидать портрет и днем? Или найдут способ вообще в него не возвращаться?
Это звучало, как полный бред. Но Сеня верил своим словам. И Валентин Петрович проникался его верой.
– Я решил, что оставался один вариант. Пока музей не открыли, пока портрет не начал вредить людям, мне нужно было попасть туда. И, к счастью, днем это было не очень сложно. Перед открытием в музее много народу толкалось. Я и не прятался особо, люди думали, что я тоже один из рабочих. Все было просто: вошел в зал, вытащил баллончик с черной краской, распылил. Об одном тревожусь… Вы мне скажите, Валентин Петрович, нельзя ведь после такого восстановить картину?
Валентин Петрович, наверное, должен был ответить, что это все чушь собачья, рассказ сумасшедшего, а насчет реставрации, так дай бог, получится, найдется умелец. Но он сказал совсем другое.
– Я не знаю, можно ли, не специалист. Но картину эту забрали как вещественное доказательство. Поместим ее на склад. А там уж… Всякое бывает в жизни, Сеня. Бывает даже, что пропадают вещи. Исчезают, как и не было их.
Сеня и Валентин Петрович смотрели друг на друга. Морщины на лбу Сени разгладились, тревожное выражение сменилось облегчением.
– Точно, – сказал он. – Всякое бывает. Спасибо вам.
– За что? – пожал плечами Валентин Петрович.
– За то, что поверили. Я вам правду сказал.
Позже, оставшись один, Валентин Петрович сидел, смотрел в окно и думал. Сеня сказал правду, чистую правду. А вот Валентин Петрович ему солгал. Он видел тот портрет. Еще тогда, когда музей открыли в первый раз.
Стоял перед ним недолго, но ему казалось, что это длилось несколько часов. Злобные, ухмыляющиеся, уродливые лица. Глаза людей на портрете были похожи на черные дыры – опасные, засасывающие в адовы глубины. От них невозможно было отвести взгляд, и в голове слышался странный гул. Уже позже Валентин Петрович сообразил, что это напоминало гудение пчел, ос или шершней, которых он боялся до дрожи.
На негнущихся ногах отошел он тогда от картины, думая о том, что это нечестивая, дурная вещь, которую нельзя показывать людям, но не смея ни с кем поделиться своими опасениями.
Испугался так, как не боялся никогда в жизни. Думал, что должен сделать что-то, но не знал, что. Когда Сеня Кузнецов сделал все за него, когда из-за его поступка никто больше не посещал музей и не смотрел на картину, а после она оказалась на долгие годы изолирована, Валентин Петрович малодушно возмущался вместе со всеми хулиганским поступком Кузнецова, ни слова не сказал в его защиту. Уговаривал себя: что толку? Кто поверил бы? Что можно было сделать?
Годы шли. Происшествие забылось.
А теперь Сеня снова поступил, как… Как хороший человек, желающий защитить других. И Валентин Петрович намерен был сделать то же самое.
Он уничтожит картину, выкрадет и сожжет. Такой богопротивной гадости не должно существовать на свете. А не будет картины – не будет и дела против Сени.
Приняв решение, Валентин Петрович заварил себе чаю и стал дожидаться удобного момента для осуществления задуманного.
Хранитель дома
Сергей Сергеич терпеливо дожидался, пока Пономаревы уедут. Он жил через три дома от них, на той же стороне улицы, и обрадовался, когда увидел, как их синяя машина, массивная, точно троллейбус, проехала мимо. И пса проклятущего с собой взяли.
Теперь дождаться полной темноты (фонарей у них в поселке, слава богу, отродясь не бывало) – и можно действовать.
Сергей Сергеич – мужчина обстоятельный, всегда таким был. Жена-покойница ворчала: жизни, мол, нет от тебя! Все чтобы на своих местах, ни пылинки, ни соринки. Не приведи господь коврик прикроватный косо лежит или кружки ручками не в ту сторону стоят в буфете, так и до скандала дойти может.