Дочь врага
Шрифт:
– Если можно.
– Конечно! – воскликнула девочка. – Я буду очень рада! У меня нет друзей, только книги и музыка. Я ведь даже в школу поступить не успела, когда мы в Краев приехали. Сразу война началась…
У нее нет друзей! Значит, новый друг по имени Коля ей пригодится!
Он так обрадовался этой мысли, что перестать смущаться и решил, наконец, представиться:
– Между прочим, меня зовут Коля. Николай Поляков. А тебя?
Она засмеялась:
– Да, смешно, правда, что мы еще незнакомы? Говорим, говорим столько времени, а имен не знаем. Меня зовут Юля Симонова.
В
– Юхрим! Куда тебя черти унесли? Юхрим! Павлычко! Да где ж ты?
Он в очередной раз тащился мимо полуразрушенной «пятиэтажки», как вдруг из-за угла навстречу ему вышел гитлеровский офицер в сопровождении рядового с автоматом.
Солдат немедленно навел автомат на Бубело. Тот испугался и выставил вперед правую руку с белой повязкой:
– Свои! Свои! Ферштейн? Я полицай! Полицай Микита Бубело! Нихт стреляйт!
– Что здесь происходит? – холодно спросил офицер, и Бубело изумился, насколько чисто этот гауптман [10] (полицай успел бросить взгляд на погоны) говорит по-русски. Он даже не удержался от восклицания:
– Вы говорите по-русски, господин гауптман?
– Я долго жил в Советском Союзе, – бросил офицер, и Бубело сразу смекнул: «Шпионил, конечно!»
Само собой, он держал свою догадку при себе.
10
Гауптман (нем.).
– Но я задал тебе вопрос, – продолжал гаптман. – Что здесь происходит?
– Мы с Юхримом, – начал объяснять Бубело, – ну, с полицейским Павлычко, значит, погнались тут за двумя какими-то нарушителями комендантского часа, а они как сквозь землю провалились. И Юхрим невесть куда подевался!
– В этих развалинах искал? – кивнул офицер на «пятиэтажку».
– Да вы шо, господин гауптман?! – всплеснул руками Бубело, чуть не выронив винтовку. – Кто ж туда сунется, который не божевильный… не сумасшедший, по-русски сказать?! Там же всё на чуть живой живуленьке держится, чуть ступишь – и обвалится! Добра кое-какого оставалось в квартирах-то, даже радиоприемник виден во-он там, под самой крышей. Наши ребята хотели его достать, да оборвались к чертям, убились. Больше туда не лазим, нема дурных!
– Значит, здесь никто не живет? – оглядывая стену дома, по которой змеились трещины, спросил гауптман.
– Да только одна девчонка, сущая самоубивца, – ухмыльнулся Бубело. – Во-он там угнездилась, видите? – Полицай показал на окно, завешенное изнутри темной маскировочной шторой. Все остальные окна в доме были выбиты, зияли пугающими провалами, а это завешено. – Она малость придурковатая, эта Юлька Симонова, вот шо я вам скажу. Разве нормальный человек может тут жить? Да еще песни по ночам играть на пианинах?
– Какие песни? – удивился офицер.
– Да какие-то дурацкие, про любовь, – хихикнул Бубело и пропел пискляво: – Либхен, ко-о-ом цу мир! Я сам сколько раз слышал. То по-русски поет, то по-немецки.
Гауптман пристально посмотрел
– Как, ты говоришь, ее зовут?
– Юлька Симонова, господин гауптман!
– Юл'u Симонофф … – задумчиво повторил гитлеровец. – Да. Гут. Зер гут. Иди, полицай Микита Бубело, ищи своего Павлычко.
Он пошел дальше, а солдат последовал за ним.
– Хайль Гитлер! – вскричал Бубело, вскинув руку в нацистском приветствии, надеясь, что офицер заметит его усердие, но тот не обернулся, и Бубело уныло опустил руку.
Зря старался.
Ищи, главное дело, своего Павлычко! А где его искать-то?
Безнадежно махнув рукой, он побрел дальше.
– Юля, – повторил Коля. – Юлия, значит. Какое красивое имя!
– Это отец решил меня так назвать.
– Он на фронте?
– Он давно умер, – вздохнула Юля. – А отчим в Финскую войну погиб.
– У меня тоже отчим! – признался Коля, но почему-то уже не испугался того, что опять заговорил о прошлом. – Но я его всегда за родного отца считал. Он на фронт в первые же дни войны ушел, в июне 41-го. Не знаю, жив ли. Но я верю, что он вернется с победой. А твой отчим был хороший?
– Да, очень хороший, – кивнула Юля. – Я даже не подозревала, что он мне не родной. Потом, когда он уже погиб, мама мне сказала правду. Я случайно нашла фотографию какого-то мужчины, и там на обороте было написано: «Моим милым девочкам – с вечной любовью». Тогда мама мне рассказала, что у нее был раньше жених, Федор Чернышов. Они собирались сыграть свадьбу, уже день назначили, но он поехал в командировку в Среднюю Азию и умер от какой-то тяжелой болезни. Там его и похоронили. Это случилось, когда я еще не родилась. Но он почему-то был уверен, что родится обязательно девочка. А потом, после его смерти, мама вышла за Федора Петровича Симонова. Он меня удочерил. Так странно было узнать, что он мне чужой! Я иногда смотрю на фотографию своего настоящего отца и пытаюсь заставить себя его полюбить, а не могу. Это он мне чужой, а не Федор Петрович.
Юля взяла один из тех снимков, которые стояли на пианино, и подала Коле. Тот подошел ближе к свече:
– Ну что, твой отец симпатичный был. Ты на него похожа. Вот родинка такая же как у него…
Он протянул руку к Юлиной щеке, на которой была очень симпатичная родинка, коснулся ее, но резко отдернул руку.
Что он творит?! С ума сошел, что ли? Почему вдруг так захотелось погладить ее по щеке?
И стало страшно – обидится, выгонит, скажет: какая наглость! И он должен будет уйти и… и больше ее не увидит?!
Юля испуганно хлопнула глазами и покраснела – Коля даже при этом тусклом свете увидел, что она покраснела! – однако гнать его не стала, только подала ему другую фотографию и сказала тихо:
– Лучше бы я на маму походила. Она была красавица.
– Ты и на маму похожа. Очень даже! – воодушевился Коля, но тотчас опять спохватился: да ведь он практически сказал этой девочке, что она красавица! Нет, точно с ума сошел!
Но теперь она не должна обидеться. Девчонок же хлебом не корми, только дай им своей внешностью повосхищаться. Нинка как-то раз его спросила: «Как ты думаешь, я красивая?» Коля тогда только плечами пожал. Даже простого «да», ну самого простого вежливого «да» не смог из себя выдавить. А сейчас…