Дочери Лалады. (Книга 2). В ожидании зимы
Шрифт:
«Молонья белая, стрела сухотелая, с неба сошла, сыр-бор сожгла!»
В чистом рассветном небе вдруг раскатисто грохнуло – у Цветанки всё внутри страшно содрогнулось. Властный взмах руки Барыки – и откуда ни возьмись ударила молния… Цветанка чуть не свалилась с ветки, перепугавшись за Невзору, но та успела отскочить, и белая ветвистая стрела угодила в частокол, который вспыхнул, как лучина.
«Барыка, опомнись! Что ты творишь, безумец? – крикнул ему один из его помощников. – Тебя Маруша испепелит за это!»
Барыка не слушал. Он метнул новую молнию в волчицу,
«Мать Маруша, не губи! Пощади! Во всём повинуемся тебе!»
Но волчица не знала пощады: схватив одного волхва за горло, она мгновенно откусила голову и ему, а второму выпустила кишки, после чего разорвала его тело на части для пущей верности. Побросав останки в воду, она в два прыжка преодолела мосток и умчалась мимо шарахнувшейся в сторону толпы в лес – только её и видели. Оцепеневшая Цветанка услышала рядом кашляющие и рычащие звуки: это Олешко выворачивался наизнанку от кровавого зрелища, испуская изо рта блевотину.
В толпе слышались вопли ужаса, а конные дружинники по чьему-то знаку снялись со своих постов. Островид покидал озеро.
«Батюшка Островид Жирославич, не оставь нас! – кричали ему вслед горожане. – Ты ж надёжа наша! Что нам делать, скажи? Как быть-то?»
Не дав никаких распоряжений, народный «надёжа» ускакал вместе со своей свитой и охраной – и сытый хрячок Бажен вместе с ним, тряся своим пузцом в седле.
Цветанке было не впервой видеть смерть, но страшная расправа над волхвами потрясла даже её; дурнота звенящим шлемом сдавливала череп, в желудке будто клубок змей извивался, а тело от слабости стало неуклюжим. Слезая с дерева, она чуть не брякнулась наземь и получила несколько горящих ссадин от шершавой коры и злобно-колючих веток. То же самое творилось с мальчишками: бледные, с круглыми неподвижными глазами, они неловко спустились следом за Цветанкой, каким-то чудом умудрившись не сорваться. А между тем волшебный огонь, воплощённый в бытие безумным Барыкой, распространялся намного быстрее обычного: подожжённый в двух местах частокол пылал уже весь, окружая девочек пламенной стеной. Кровля ворот трещала и рушилась, и никто не решался кинуться на помощь несостоявшимся жертвам.
«Что встали столбами, мужичьё? – прогремел чей-то властный голос. – Спасай девчат, не то задохнутся они там в дыму!»
Нерешительность лопнула от этого звука, как до предела натянутая нить. Рослый и широкоплечий, хорошо одетый человек с большими, чуть навыкате глазами и грозным изгибом густых тёмных бровей подал пример, бросившись к мостку. Узорчатые сапоги, расшитая жемчугом и бисером рубашка под богатым синим кафтаном, молодецкие усы, ясные сверкающие глаза – человека смелого и решительного за версту видно.
«А ну, ребятушки, за мной!» – позвал он, взмахнув рукой.
Такой призыв не мог остаться безответным. Один за другим мужчины побежали по мостку к капищу; проскакивая под опасно трещавшими и разваливавшимися воротами, они выбегали обратно, вынося на руках кашлявших и заплаканных девочек. На берегу, освобождённые от пут, те тут же попадали в объятия рыдающих уже от радости матерей.
«Что там? Что делается?» –
«Марушин пёс девиц не тронул, зато всех волхвов поубивал, – охрипшим от потрясения голосом ответил Олешко. – Островид уехал… А какой-то смелый человек повёл людей вытаскивать девиц с капища… Горит оно, огнём полыхает!»
«Вон оно что, – промолвила бабушка. – Всех девиц вытащили?»
Сам обладатель лихих усов и сверкающих очей вынес двух последних девочек с капища – по одной на каждой руке, и как раз за его спиной ворота с оглушительным треском и грохотом рухнули: чёрный обгорелый остов развалился, а к небу взвилась туча рыжих искр. Смельчак и бровью не повёл – быстро прошагал стройными ногами по шаткому мостку, доставив свою ношу на берег в целости и сохранности, да и сам не пострадал. Ай да добрый молодец!
«Всех вытащили, бабуля», – сказал Олешко, проводив ясноглазого незнакомца восхищённым взглядом. Ловок, смел, но, несмотря на богатую и красивую одёжу – не спесив: были среди зрителей на берегу и другие зажиточные люди, но в огонь кинулся только он, а остальные предпочли стоять в сторонке и смотреть. Видно, боялись свои долгие рукава опалить…
«Ну, тогда проводите-ка меня на мосток», – сказала бабушка.
Олешко с Цветанкой под руки отвели её туда и помогли встать на него. Эти передвижения привлекли внимание людей, на бабушку настороженно поглядывали с берега. А она, набрав воздуха в слабую старческую грудь, воскликнула:
«Люди добрые, слово моё послушайте!»
Всё больше голов поворачивалось в сторону мостка, всё больше взглядов устремлялось на сгорбленную, сморщенную, изуродованную старостью женщину в тёмной, непонятного землистого цвета одежде. Дым от пожара летел над людьми, стлался горькой завесой, струи горячего воздуха колыхали серые складки бабушкиного балахона.
«Ты кто, бабусь? – спросил кто-то. – И чего нам тебя слушать?»
Другой ему ответил:
«Да это бабушка Чернава! Ведунья и знахарка, али не знаешь?»
«Послушаем! – сказал третий. – Может, какой мудрый совет даст нам бабушка… Что-то ведь делать надо нам со всей этой бедой! Владыка-то наш спину показал – покинул свой народ в лихой час!»
«Да плевал он на народ, – послышался в толпе ещё один голос – раздражённый и злой. – Он только о своей шкуре печётся, стремится побольше богатства нажить! Девчонки-то, которых Маруше в жертву отдать хотели, все из небогатых семейств – не замечаете, а, люди добрые? А говорят, что и на зажиточные дворы воины приходили, оттуда тоже девок брали… А потом всех их поотпускал Островид. А знаете, почему? На лапу ему дали! Откупились. Вон оно как: кругом беда, хворь людей косит, а владыка и тут деньгу гребёт, на горе людском наживается!»
«Это кто там бухтит? – раздалось со стороны добротно одетой части толпы. – Чего напраслину несёшь, смутьян? Выбирал-то девиц не владыка, а волхвы, невзирая на сословие и достаток!»
В толпе все уже вертели головами – пытались углядеть смутьяна, который вёл неприглядные для Островида речи.
«Ты сам не бухти, аль вместо совести у тебя золото звякает – а, Лисовин Лихвеевич? – не унимался неуловимый обличитель. – Что, пришёл поглядеть, как чужие дочки погибают, а свою-то, небось, выкупил?»