Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы.
Шрифт:
– А… Ну, коли должны – значит, так тому и быть, – пробормотал князь, подчиняясь влекущей руке Лесияры. И добавил громче, обращаясь к служанкам за дверью: – Все слышали? Никому не входить, пока не дозволят! И под дверью не болтаться! Вон, вон отсюда!
Девушки поспешно убежали из покоев княгини Светлореченской – только длинные косы качались вдоль спин.
*
Ветер колыхал золотое море высокой, по пояс, цветущей сурепки. Лебедяна брела по лугу, дыша летним хмелем трав и щурясь от яркого солнца; беззаботное небо раскинуло над её головой бездонный голубой простор – хоть сейчас же раскинь руки и лети под облаками, обгоняя птиц. Сердце тихо, затаённо стучало в ожидании светлой встречи, которая назревала уже давно, год от года, вот только время всё никак не могло разрешиться от этого сладкого бремени.
Заслышав знакомый голос, она обернулась и всмотрелась в жёлтую бескрайнюю
Ой, да не шумите, травы летние,
Не вздыхай ты, ветер исподоблачный,
Дай же голос милой мне услышати,
Что голубкой белой к сердцу ластится
Да цветёт под звёздами небесными…
Как пойду я, побреду по лугу светлому,
Как прильнут к рукам цветы высокие –
Медоносные цветы да духовитые…
Вы прекрасны, цветики привольные,
Да всё ж краше лада ясноокая.
Широко ты, луг-лужок, раскинулся –
С краем неба ласково милуешься,
Окоём безоблачный полуденный
Уместился весь в ладошках ладушки,
Что идёт сквозь песню дня звенящую…
Упадём мы с нею в травы тёплые,
Одеялом неба мы укроемся
И упьёмся мёдом губ мы допьяна.
Не буди ты ладу, птаха ранняя:
Сладок сон любимой на плече моём.
Гулко, как летний гром, катилась песня над лугом, и цветы клонились от неё, будто от ветра. Сердце Лебедяны рванулось навстречу этому голосу, и она еле успела его удержать, прижав к груди ладони, а оно билось и трепыхалось сильной птицей, так что колени княгини Светлореченской подкашивались от сладкой слабости. Волны сурепки раздвигались, пропуская шагавшую к Лебедяне Искру. Её рубашка, опоясанная алым кушаком, белела над жёлтой дымкой луга, а непокрытая голова поблёскивала на солнце. Отливая то золотом, то медью, с темени на плечо женщины-кошки спускалась коса, пушистый кончик которой ласкали цветы. Лебедяна хотела подхватить песню, но вместо голоса полились тёплые слёзы, и она захлебнулась в них, растаяла снежной статуей и осела наземь, на колени.
«Прости, что оттолкнула тебя», – рвалось из её груди, но рыдание мягкой солёной хваткой сдавило ей горло.
Много, очень много слов раскаяния поднималось ростками из земли, но Лебедяна оставалась немой. Стена травы расступилась, и она увидела перед собой стройные голени, до самых коленей оплетённые вперехлёст ремешками кожаных чуней, вышитый подол рубашки, кисточки кушака… Скользя ладонями по ногам Искры вверх, Лебедяна уцепилась за её пояс и зашлась в беззвучном, раздиравшем грудь вое, от которого её голова тяжелела и клонилась назад.
«Если бы ты только могла меня простить», – звенела трава, взяв себе голос немой Лебедяны.
«Нет мне без тебя солнца, нет воды и воздуха, – вторил ветер. – Звёзды не светят, луна прячется в тучах, земля мертва, небо пусто… Только память плетёт сети из нашего прошлого, в которых висит моё сердце, выпитое досуха пауком-болью…»
Вся тяжесть нагретой солнцем земли опустилась ей на плечи – это волшебные руки Искры ласково легли на них. Улыбчивый янтарь любимых глаз сиял с неба, а из-под облаков донёсся голос:
«Не лей слёз, лада, лучше встань и поцелуй меня. Изголодалась я по твоим устам медовым…»
Всё вокруг: земля, солнце, цветущий луг, небо и ветер – подхватило Лебедяну петлёй щекотного восторга, и она очутилась на ногах, почти вровень с дорогими сердцу глазами, а объятия летнего пространства превратились в объятия Искры. Касаясь пальцами её щёк и привычно лаская безупречно гладкий затылок, Лебедяна дышала в тёплой близости губ возлюбленной – в мгновении от поцелуя…
Ветер вдруг дохнул в спину враждебной стужей, из союзника превратившись в недруга-разлучника, и Лебедяна испуганно обернулась. Край неба почернел, словно огромная стая ворон затянула его, жутко надвигаясь и грозя поглотить весь небосвод. А между тем ладони княгини Светлореченской уже чувствовали не тепло тела любимой сквозь льняную ткань рубашки, а непроницаемый, холодный стальной панцирь. Лебедяна повернулась к Искре и увидела её в кольчуге и шлеме, опоясанную мечом, а ветер развевал складки тёмного плотного плаща, ниспадавшего с её плеч.
«Прощай, лада, – шевельнулись губы Искры. – Я должна защищать нашу землю. Не знаю, вернусь ли… Но ты жди меня и думай обо мне. Твоя любовь будет мне и щитом, и оружием».
Объятия разомкнулись, и Искра начала отдаляться, а может быть, это Лебедяну уволакивала прочь невидимая сила. Уже полнеба было чёрным, пелена косого порывистого снегопада отрезала Искру от Лебедяны холодом разлуки, а ветер, налетев тугой волной, вытолкнул княгиню в явь.
Плен немощного тела, серое утро за окном, вечно зябнущие руки и ноги – таково было пробуждение. Наяву она не смогла бы бежать по цветущему лугу: ноги отказывались ей служить, а при малейшем движении сердце начинало колотиться так, что в глазах темнело. Остатки жизни ещё теплились в ней, но стремительно таяли, и каждый день Лебедяна лишалась какой-то очередной способности. Сначала ей стало трудно подниматься по ступенькам из-за одышки, суставы скрипели и щёлкали, плохо гнулись, Лебедяна быстро уставала, и, в конце концов, даже просто выйти из своих покоев и добраться до дворцового сада стало для неё непосильной задачей без помощи кольца. А затем настал день, когда она больше не смогла заниматься рукоделием: если вдаль она ещё неплохо видела, то вблизи всё расплывалось до боли в глазах, а пальцы утратили былую гибкость и подвижность, словно одеревенев. А вслед за умирающим телом и её ещё молодая душа начала впадать в унылую спячку, живя простыми нуждами: встала с постели, дошла сама до кресла возле окна – успех; доковыляла до трапезной и проглотила несколько кусков еды – удачный день; не упала замертво, усаживаясь на ночной горшок – верх ловкости… Движения и телесные усилия приводили её на грань обморока, а в голове в эти мгновения стучала только одна мысль: только бы не упасть, только бы не умереть. Лишь вернувшись в постель и дав сердцу успокоить своё бешеное биение, Лебедяна могла предаться иным размышлениям, которые, впрочем, не приносили ей радости. У выросших сыновей были свои дела, свои молодые заботы, и только маленькая Злата солнечным лучиком озаряла её угасающее существование и вызывала на её иссохших устах грустно-ласковую улыбку. Из души ушёл бунтующий страх смерти, и она с ясным спокойствием и малой толикой печали сожалела, что уже не может ни гулять, ни играть с дочкой-егозой, потому что тело разваливается на части; лишь голос до сих пор повиновался княгине Светлореченской, и всё, чем она могла потешить Злату – это рассказать ей на ночь сказку. Помощь Лесияры принесла лишь временное улучшение, которое быстро иссякло: на короткое время вынырнув из смертельной пучины угасания, Лебедяна вновь погрузилась в неё, причём ещё глубже, чем прежде. Сперва она не могла нарадоваться, снова почувствовав себя полной сил и способной свернуть горы, но светлая полоса оборвалась внезапно три дня назад, когда отказали ноги. Лебедяна просто не смогла утром встать с постели и поняла: конец близок. Страха не было, только грусть по всему тому, что она не успела…
Некоторое время Лебедяна лежала, пытаясь удержать перед мысленным взглядом прекрасные начальные картины сна: жёлтый от цветущей сурепки луг, солнце, ноги Искры и тёплую тяжесть её рук на своих плечах. Сладостная тоска подступила к сердцу, а к глазам – солёная влага, но вторая, тревожная часть сна коршуном налетела на душу и разбила пленительную любовную истому вдребезги. Лебедяна попыталась пошевелить пальцами ног и не смогла… Только холод притаился под одеялом.
Княгине Светлореченской принесли воду с ромашковым отваром для умывания, но плохо слушающиеся руки только расплескали всё по постели, и Лебедяна, морщась, велела перенести себя из опочивальни в светлицу, на ложе для дневного отдыха: не лежать же на мокром. Четверо девушек перетащили её туда на полотенцах, пропущенных под спиною и коленями, после чего взбили подушки повыше, чтоб Лебедяна могла сидеть, навалившись на них.
Сердце ныло: Искра, Искра… К чему этот сон? Закат жизни уже отбрасывал длинные тени, озаряя её лицо последним светом воспоминаний – зачем снова эта тревога, эти мучения и сожаления? Она так от них устала… Вдруг взлетев над поверхностью своих мыслей к сияющим высотам прозрения, Лебедяна ужаснулась от самой себя: «Думаю, как старуха». Скрюченные пальцы стиснули одеяло. Это дряхлое, разваливающееся тело – лишь клетка для души, ещё не старой, но невольно начавшей угасать тоже. Маленькая Злата, прибежавшая в светлицу со своими тряпичными куклами, никак не желала понять, что матушка не может встать и поиграть с ней, и пришлось позволить ей забраться на ложе.
– Ох, не наваливайся на меня так, доченька, – простонала Лебедяна с измученным смешком. – Большая ты уж стала, тяжёленькая… Задавишь меня.
Впрочем, эта возня была ей в радость. А в груди волной нарастала щемящая материнская тоска: совсем недолго им оставалось так играть… Лебедяна не боялась успокаивающих объятий смерти, её душа болела лишь оттого, что приходилось оставлять Злату сиротой.
– Матушка, отчего ты плачешь? – спросила дочка, оставив куклу и уставившись на Лебедяну большими удивлёнными глазами.