Дочери Лалады. (Книга 3). Навь и Явь
Шрифт:
От отвара, до слёз пахнувшего домашним обедом, Гледлид слегка опьянела, но зрение наконец прояснилось, и она разглядела девушку. Ясные глаза синели чистотой летнего неба – немного колючие, внимательные и строгие; тёмно-серый кафтан с двумя рядами пуговиц ловко облегал стройный стан, а пушистые красивые брови придавали округлому личику серьёзное выражение. Гледлид спросила эту незамутнённую чистоту:
– Зачем накормит? Чтобы они успешно дошли до того места, где их будут мучить тяжким трудом? Б'oльшим благом для них была бы смерть, поверь мне. Так что это не помощь получается, а какое-то издевательство.
Наверно,
– Не трудись. Вряд ли ты сможешь придумать что-нибудь вразумительное… Вы хотите как лучше, я понимаю… Вот только получается-то глупо.
Между тем вернулась знатная госпожа. На Гледлид внимательно взглянули морозно-голубые глаза под сенью тёмных ресниц – умные, волевые, немного усталые. Затянутая в такой же, как у матери, служебный кафтан, она, тем не менее, совсем не выглядела суровой; её светлая, живая и одухотворённая красота вырывалась из этого строгого обрамления. Внутри повозки она сняла отделанную птичьим пухом треуголку, и её гладко зачёсанные назад и схваченные чёрной лентой волосы заблестели тёмным шёлком. Оружия она не носила, а на груди у неё сверкала драгоценная печать с гербом – такими щеголяли только особы княжеских кровей.
– Всё, дальше эти несчастные пойдут за нашим обозом – в свой родной город, – сообщила она, садясь около Гледлид и поправляя на её плечах тёплый плащ. – В качестве моей собственности… Я купила их всех. На бумаге они – наши рабы, и никто не имеет права трогать их и пальцем. Но это лишь бумага, которая просто будет их охранять от посягательств. На самом деле они останутся такими же свободными, какими были до этого злосчастного набега моей беспокойной сестрицы. А мы поедем домой.
Гледлид была готова проглотить злые и угрюмые слова, которые она только что сказала дочери этой прекрасной госпожи. Они не прикидывались, что помогают, а помогали на самом деле – как могли.
– Милое дитя, ничего и никого не бойся, – мягко молвила спасительница. – Мы – не враги тебе, хоть и являемся подданными враждебного государства. Моё имя – Седвейг. Что мы можем сделать для тебя? Может, отвезти тебя домой, к родителям?
– Мои родители погибли, – проронили губы Гледлид, прежде чем окоченелая мысль выбралась из придорожного сугроба.
Ледяная глыба предчувствия сменилась скорбной уверенностью, усталой и горькой, как сухая трава: скорее всего, матери не было в живых. Зачем она рванула куда-то с обнажённой саблей? Уж наверняка не для того чтобы вести мирные переговоры… Да даже если она и жива – что с того? Роднее и ближе друг другу они от этого не станут. Кровь отца на снегу – вот что стучало в висках и гнало прочь с обагрённой и опалённой земли. Что ей делать в этом осиротевшем краю, который уже никогда не озарится мудрым светом его строк?
– Бедное дитя, – покачала головой госпожа Седвейг. – Моя жестокосердная сестра отняла у тебя семью, и всё, что я могу сделать – это удочерить тебя и дать всё то, чего ты лишилась по её вине. Если ты, конечно, согласишься принять от меня такую помощь… Розгард, ты не против, если у тебя появится сестрица?
– Конечно, нет, матушка, – отозвалась девушка.
Мать и
Через несколько дней они въехали в город – Великую Вогну. Особняк госпожи Седвейг больше походил на дворец, окружённый огромным садом с безупречно правильным рисунком дорожек. Расчищавшие снег слуги кланялись повозке хозяйки.
Знатная Седвейг могла позволить себе нескольких мужей, но остановилась только на одном. Тот управлял обширным домашним хозяйством супруги и своей деловитой степенностью напоминал слугу-ключника. Серебристо-белокурые волосы он носил забранными в длинный пучок на затылке, в острых ушах блестело несколько пар серёжек, а изящные ноздри были украшены колечком из белого золота. Два его младших брата служили у него в помощниках.
– Чувствуй себя как дома, моя милая, – сказала госпожа Седвейг, показывая ёжившейся от робости Гледлид роскошную спальню. – Это твоя комната. Но если тебе тут не понравится, можешь выбрать любую другую.
Больше всего Гледлид обрадовалась, конечно же, огромной библиотеке – в несколько раз больше, чем в родительском гнезде. Сколько здесь хранилось томов? Многие тысячи… Девушка заворожённо бродила среди полок, скользя рукой по корешкам, а госпожа Седвейг сказала:
– Моя библиотека – к твоим услугам, дитя моё. Ты уже начала где-то обучаться, или тебе только предстоит сделать выбор жизненной стези?
– Я собиралась поступать в Высшую Школу Права у себя на родине, – ответила Гледлид. – По настоянию матушки.
– Но на самом деле твоя душа к правоведению не лежит? – проницательно догадалась хозяйка этого потрясающего хранилища знаний.
Гледлид покачала головой.
– Мне больше по нраву изящная словесность, – призналась она. – Я… Я немного пишу стихи.
Это признание далось ей непросто. Давний душевный шрам заныл: «Не открывайся, не говори о сокровенном, чтоб потом не собирать осколки…» Но госпожа Седвейг, в отличие от матери, выслушала Гледлид с доброжелательным вниманием.
– Ты получишь самое лучшее образование, какое только доступно в нашем краю, дорогая, это я тебе обещаю.
Обещание она сдержала, и Гледлид стала слушательницей в Высшей Школе Искусств. Окунаясь в учёбу, она старалась забыть окровавленный снег на дороге, но в снах он снова и снова кружился и падал ей на плечи – сразу красный, и каждая снежинка шептала ей какие-то строчки голосом отца. Просыпаясь, Гледлид некоторое время проводила в растерянности, но плакать не могла: слёзы будто навсегда пересохли. Она садилась к столу, брала перо, и строчки ложились на листок, снисходя на неё из какого-то незримого чертога. Порой в уголках глаз скреблось что-то солёное, но она ожесточённо тёрла их и продолжала писать. Эти стихи разительно отличались от её прежних сочинений: в них появилась новая, горькая глубина. Порой Гледлид даже казалось, что они ей не принадлежат. «Стихи отца», – так она подписала папку, листки в которой прибавлялись день ото дня.