Дохлый таксидермист
Шрифт:
– Будьте осторожны. В Ростове за вашим другом следил какой-то хмырь с газетой. Его спугнул лейтенант Кошкин. Петров, между прочим, сказал, что этот тип пытался поговорить с ним, и что он не знает, кто это. В общем, благодарите за все Лидию Штайнберг, – закончил Ганс. – Все, теперь можете быть свободны. Вижу, вы уже смотрите на часы.
Мы пожали друг другу руки. Следователь встал, чтобы проводить меня:
– Что ж, хорошо вам долететь… а! Чуть не забыл! – он полез в ящик стола и вытащил оттуда лист тонкой, почти прозрачной бумаги. – Письмо
Письмо Маруси!
Я так ужасно по ней соскучился, что тут же выкинул из головы всех московских маньяков. Торопливо простился с Гансом, спустился вниз, через проходную – следователь позвонил дежурному и предупредил, чтобы меня не задерживали – остановился на крыльце Петровки, 38 и развернул письмо. Что сказал Ганс? «Там есть про вас и вашего брата»? Конечно, он не смог не засунуть туда свой нос.
Плевать.
«Дорогой Женя»
Ветер рвал тонкую бумагу из рук, а, может, это просто мне стало не по себе. О чем Маруся могла писать моему другу? Даже мертвому?
Я пробежал глазами пару строк и почувствовал укол неловкости: моя дорогая Марусенька не заслуживала и этой секунды сомнения. И Женя тоже.
Неловкость схлынула, пришло тепло, и я принялся читать сначала:
«М.Н. Ильф-Тарасенко – Е.П. Петрову
Дорогой Женя,
Я вам никогда не писала и, наверно, уже не буду. Вчера вы разбились в авиакатастрофе, и завтра ваш брат, Валя Катаев, полетит хоронить вас. Мне рассказала ваша жена, она получила телеграмму от Вали и плакала. Я тоже плакала.
Я вас не любила, нет, только Илю, и поэтому я могу написать (размыто), а ему – нет. Может, лет через десять, но пока боль от потери слишком сильна.
Поэтому я пишу вам, Женя. Вы с Илей, конечно, настоящие коммунисты и не верите в Бога, но я верю – хочу верить – в то, что когда-нибудь, после (зачеркнуто).
Ну вот, я снова вспомнила Илю и плачу. Если вы сейчас с ним, скажите ему, что я плачу по нему постоянно. Я убила бы себя, чтобы быть с ним, но я не могу бросить Сашеньку. Вот она подрастет, и кто-то же должен рассказать ей о том, каким замечательным человеком был ее папа.
Вы знаете, я представляла, как это будет. Еще до войны. Вот, думала, придет как-то Саша из школы и скажет: расскажи мне о папе. Мы сядем за стол, будем пить чай с малиновым вареньем, и я расскажу ей, что он был писатель, и он был самым лучшим отцом и мужем, а потом придете вы, Женя, и (размыто) о том, как вы с ним писали, дружили и путешествовали. Я знаю, Женя, что вы бы смогли, у вас не перехватывает горло каждый раз, когда вы говорите об Иле, и вы не плачете.
Когда вы умерли, я потеряла не просто надежного, верного друга, человека, который всегда был рядом – я, кажется, снова потеряла (размыто).
(Строчка зачеркнута много-много раз и не поддается прочтению)
…кусочек Или продолжал жить в вас, Женя – когда вы говорили его словами, читали, печатали на машинке, фотографировали. Я думала, что скажу Сашеньке: дочка, ты же знаешь нашего дядю Женю, твой папочка был таким же (размыто) умным и честным, настоящим человеком и настоящим коммунистом.
А теперь, Женя, вас тоже нет и мне уже (размыто, текст обрывается)
Сегодня она уже спрашивала про вас. Ей-богу, не вру, подошла и спросила, а где «дядя Женя».
Ваша жена плачет постоянно. Но не волнуйтесь, ваш брат позаботится о ней и о детях.
А я и сама о себе…
(зачеркнут целый абзац, часть текста размыто, чернила размазались, и можно разобрать только отдельные слова: помогали, были рядом, Иля, Сашенька, туберкулез, до конца).
Помню, брат Или, Сандро, прислал мне письмо, все корил себя, что не заставил его остаться в Париже, обследоваться. Может, там бы его спасли. Ну, а если бы нет? А если он так и умер вдали от родной земли, не простившись с любимыми?
Теперь в Париже фашисты, и я не знаю, что с ним.
Недавно писал младший брат Или, Вениамин. Они вроде как-то устроились в Казани. Я обещала ему писать.
От Миши в Ташкенте нет новостей, и я начинаю волноваться. Вы же помните, какой он. Валюша с таким возмущением цитировала его письмо: «я выпал из Москвы без вещей», «соберите мне тысячу рублей по друзьям, но не говорите, зачем, жизнь голодающего человека не подлежит оглашению». Не знаю, успели ли вы собрать деньги. Наверно, это уже не важно.
Юрий Олеша с женой тоже в эвакуации, в Ашкабаде. Он мне тоже писал.
Все остальные друзья Или, кажется, на фронтах. Почти никто уже не пишет. Они забывают меня, и, хуже, забывают Илю. Знаете, это так больно. Не за себя – за него.
Я знаю, что вас это тоже ужасно сердило. Вы (размыто) никогда не забывали. Всегда помнили Илю, до самого последнего дня.
Скажите, Женя, вам больше не одиноко?
Какую ерунду я пишу! Как хочется верить, что вы прочитаете это письмо – прочитаете вместе с ним, и улыбнетесь, и расскажете, что я до сих пор люблю его, и буду любить (размыто).
Я заверну это письмо в конверт и отправлю Катаеву. Я знаю, он не откажется переслать в деревню, где вы лежите, и попросить кого-нибудь положить возле вашей могилы.
Потом я обязательно навещу вас. После войны. Обещаю.
Спасибо за все, Женюша. Спите спокойно.
Мария Ильф».
– Илья Арнольдович, подождите! Уффф… Я же пообещал вам фотокарточку с гробом!
Я поднял глаза, моргнул. Ганс быстро шел ко мне. В одной руке у него был черный чемоданчик, во второй небольшой желтоватый конверт.