Доисторические и внеисторические религии. История религий
Шрифт:
Помня важнейшее значение метафоры для религиеведа, мы должны учитывать и очень важное предупреждение выдающегося русского богослова и историка Церкви священника Георгия Флоровского (1893–1979): «Ни текст, ни отдельное высказывание нельзя назвать „бессмысленным“ только потому, что мы не понимаем их смысла. Если мы понимаем метафоры буквально – мы не понимаем текста; если, наоборот, реальная история кажется нам притчей – мы не понимаем текста». [100] Умение переложить на привычный нам язык дискурсивной логики смысл метафоричного и образного религиозного текста – необходимейшее качество религиеведа. Буквальное же прочтение метафор типа «древние египтяне верили, что солнце – это бог, а древние персы считали богом огонь», – характерная и очень опасная ошибка для исследователя религий.
100
Прот. Георгий Флоровский. Положение христианского историка // Прот. Георгий Флоровский. Догмат и история. М., 1998. – С. 50.
Ф. М. Мюллер в свое время предупреждал: «В самых бессмысленных традициях древности был смысл, и, что еще важнее, многие из этих традиций,
Буквальное прочтение метафор – ошибка, свойственная не только религиеведам, но нередко и самим последователям той или иной религии. Популярная английская религиозная писательница Анна Джеймсон (1797–1860) признавалась:
101
Фридрих Макс Мюллер. Введение в науку о религии. – М., 2002. – С. 48.
«Я помню, что была уже не очень молода, когда я сомневалась в существовании бедного Лазаря и богача не более, чем в существовании Иоанна Крестителя или Ирода, когда добрый самарянин был в моих глазах такое же действительное лицо, как любой из апостолов, когда я от всего сердца жалела неразумных дев, которые забыли зажечь свои светильники и с которыми, по моему мнению, обошлись слишком строго. Такое же понятие о буквальной, фактической истинности притчи я с тех пор часто встречала у детей и у необразованных, хотя и ревностных слушателей и читателей Библии. Я помню, в какой ужас пришла одна добрая старушка, которой я старалась объяснить настоящее значение слов притчи и дать понять, что рассказ о блудном сыне вовсе не есть истинное происшествие. Она осталась при своем убеждении, что Христос не мог говорить своим ученикам ничего, кроме истины, и я сочла за лучшее оставить ее в покое». [102]
102
Цит. по: Э. Б. Тайлор. Первобытная культура. М., 1989. – С. 203–204.
Различение точного определения и метафоры, факта и притчи – совершенно необходимо для религиеведа, но это подчас, особенно если речь идет о мертвых религиях, очень трудная задача, требующая хорошего знания многих источников и большого вкуса в отношении священного текста или обряда.
Тому, кто начинает заниматься изучением религиозных идей, тут же бросается в глаза сходство двух, привычных для нас, но очень, казалось бы, различных по смыслу слов: культура и культ. А между тем различие этих слов мнимое. В латинском языке, откуда и пришли они к нам, слова cultus, cultor, cultura имеют очень широкий спектр значений. Это и возделывание почвы, сельское хозяйство; и воспитание, образование, развитие юношества; и внимание к своей одежде, прическе, украшениям; и определенный строй, порядок всей жизни; и интеллектуальные занятия философией, словесностью, историей; и, наконец, поклонение Богу, религиозные практики и обряды. Cultor же – это тот человек, который возделывает землю, или разводит скот, или учит детей, или пишет научные труды, или священнодействует, или просто живет культурной, то есть трудовой, творческой и религиозной жизнью.
Такой широкий круг понятий, разумеется, не случаен, не простое совпадение. За всеми многообразными родами человеческой деятельности, за всеми состояниями жизни, описывающимися словами cultus, cultura, просматривается единство основополагающего смысла. Все эти действия и состояния суть созидание жизни, созидание человека. И производство продуктов питания в сельском хозяйстве, и создание предметов обихода ремеслом, и воспроизводство, и расширение знания и умения в науке и педагогике, и воссоединение человека с Богом в религии – все это необходимые формы человеческой жизни, без которых жизнь культурная деградирует, разрушается, обессмысливается. «Общество без культуры, – пишет Кристофер Доусон, – бесформенное общество, толпа или сборище индивидуумов, соединенных сиюминутными потребностями, тогда как, чем культура сильнее, тем больше она наполняет и видоизменяет разнообразный человеческий материал, из которого создана». [103]
103
Ch. Dawson. Religion and Culture. London, 1948. – P. 48
Без культуры во всех ее смыслах человек превращается в животное, лишь внешне напоминающее человека, становится снова только приматом, человекообразной обезьяной. Но шимпанзе имеет то преимущество перед внекультурным человеком, что она не ниспала с высшего, культурного уровня на низший. Деградировавшее совершенство всегда бесконечно уродливей еще не развившегося несовершенства. Впрочем, вполне внекультурного человека нет. Сколь бы от многого ни отказалось то или иное общество, тот или иной человек в области культуры, от всего он отказаться никак не может. Человек обречен быть человеком, и притом человеком культурным. И в своей включенности в культуру человек с неизбежностью включен и в ее обязательную и важнейшую сущность – в культ, в религию. Даже сражаясь с Богом, даже стараясь забыть о святыне, выбросить ее из головы, человек остается человеком религиозным. Религиозная культура пронизывает любого Homo sapiens, принимая, как и все остальные аспекты культуры, форму, соответствующую именно этому человеку и именно этому обществу. История религий и изучает конкретные религиозные формы созидающейся человеком и созидающей его культуры.
Миф и ритуал также являются важнейшими религиеведческими категориями. Нет религии без преданий, без рассказов о священных лицах и событиях. Миф (греч. ) и есть первоначально – слово, речь, рассказ, весть. Лишь позднее в греческом языке стал пониматься как сказочная история о богах и героях. Наши современные языки сохранили только второе употребление этого древнегреческого слова. А между тем в древней религиозной культуре миф был лишен налета сказочности. Это были предания о действительных событиях, но только переданные часто в метафорической и символической формах, так как о божественном нельзя говорить в понятиях человеческих, а других понятий в нашем распоряжении нет. Когда же речь идет не о божественном самом по себе, а о явлении божественного в нашем тварном мире, язык мифа часто теряет метафоричность и становится языком истории, но только истории, из которой не исключен Бог. Скажем, миф о творении, изложенный в первой главе библейской книги Бытия, является рассказом символическим и метафорическим, но верующему христианину или иудаисту вовсе не приходит в голову, что это «просто выдумка». Для переложения же древних метафор и символов на современный понятийный язык дискурсивной логики неустанно трудятся мыслители-богословы. Когда же в Евангелии речь идет о земной жизни Иисуса Христа, символико-метафорическая интерпретация оказывается излишней. Действия Христа по своей внешней форме вполне понятны: если говорится, что Он устал, Он действительно устал; если говорится, что Он «вышел из Себя» [Мк.3,21], то Он действительно вышел из Себя, то есть разгневался или потерял самообладание. Метафора в таком «земном мифе» приобретает иное значение. Она не невидимое и только переживаемое сердцем делает видимым и умопостигаемым, но, напротив, проецирует из видимого и внешне понятного его незримый и скрытый от обыденного рассудка «высший смысл».
Уже в середине XIX столетия антропологи обнаружили, что мифы различных народов, принадлежащих к разным расам, живущим на различных континентах, разделенных бескрайними океанскими просторами, могут быть сведены к сравнительно небольшому числу сюжетных форм, общих для всех из них. Об этом впервые с удивлением написал Даниэль Г. Бринтон в вышедшей в 1868 г. книге «Мифы Нового Света». [104] В том же году в Берлине Адольф Бастиан публикует книгу, где с помощью психологии и биологии пытается объяснить феномен «постоянных сюжетов». [105] Сейчас умозаключения этого немецкого ученого кажутся крайне наивными и грубо прямолинейными. Не удовлетворяясь ими, Лео Фробениус в 1898 г. предлагает иное объяснение: все мифологические общие сюжеты – результат цепи заимствований от народа к народу из Экваториальной Западной Африки через Индию, Индонезию, Меланезию, Полинезию, Экваториальную Америку и до Тихоокеанского побережья Канады и США. Но и это объяснение вряд ли можно считать исчерпывающим. В ХХ столетии этому феномену давались новые объяснения, главным образом, психологического характера, например, объяснение К.-Г. Юнга. [106] Однако окончательного разрешения тайна общности мифологических сюжетов у всех народов Земли не получила и по сей день.
104
D. G. Brinton. The Myths of the New World. – Philadelphia, 1868.
105
A. Bastian. Das Best"andige in den Menschenrassen und die Speilweite ihrer Ver"anderlichkeit. – Berlin, 1868.
106
См., например, К.-Г. Юнг. К феноменологии Духа в сказке; и его же: Психология и поэтическое творчество // К.-Г. Юнг. Дух Меркурия. М., 1996. – С. 199–280. Его же: Об архетипах коллективного бессознательного // К.-Г. Юнг. Архетип и символ. М., 1991.
Если миф – это только рассказ о божественном, то ритуал – соучастие в божественном, соединяющее совершителя ритуала с теми силами, с которыми он себя соотносит в ритуальном действии. Слово ритуал в конечном счете восходит к древнему санскритскому и общеиндоевропейскому слову
Миф и ритуал теснейшим образом связаны. «Ритуал – это оживший миф, – пишет Джозеф Кэмпбелл, – и его суть состоит в превращении человека в ангела», [107] т. е. в посланца Бога, исполняющего Его волю. Другие религиеведы, напротив, считают миф производным от ритуала, его сказочно-поэтическим одеянием. «Ритуальное действие предшествует мифу и является его субъектом», – делает вывод после целого ряда интересных примеров знаменитый немецкий египтолог Зигфрид Моренц. [108] Но, скорее всего, миф и ритуал в религии сплавлены воедино. Миф, священное предание, является важнейшим компонентом ритуала. Именно миф держит в уме совершитель ритуального священнодействия. Действия, им совершаемые, и слова, им произносимые в ритуале, суть образы мифа, проецируемые в земную реальность. Но, с другой стороны, сам миф есть предание о ритуале, совершаемом «во время оно». Евхаристическое таинство христиан есть воспроизведение не только жертвы Иисуса Христа на Голгофе, но и ее прообраза в последнем Пасхальном седере Господа с учениками и даже той жертвы, что была принесена «от создания мiра» [Откр. 13, 8]. Ведический ритуал есть проекция не только мифов Ригведы, но и того великого жертвоприношения, которым «боги пожертвовали жертве» [РВ X,90] и реализациями которого мифы вед во многом сами являются. Подобные абсолютные ритуальные прообразы ритуала можно без труда обнаружить и в упанишадическом учении о «пяти огнях», и в каббале, и в древнекитайском сказании о Пан Гу. А считать ли эти сказания и учения сказкой или подлинностью – дело только веры, которую современные религиеведы изучают, но не опровергают и не подвергают сомнению с точки зрения «здравого смысла», который, как теперь все более ясно, категория очень субъективная и потому относительная.
107
J. Campbell. The Masks of God: Primitive Mythology. New York: Arkana, 1991. – P. 118.
108
S. Morenz. Egyptian Religion. – New York, 1996. – P. 84.