Докер
Шрифт:
— Слышал.
— Ну и что скажешь?
— Конечно, и там есть жулики. Но это потому, что в кооперации пока работает много бывших частников. Вот вырастут у государства свои кадры торговых работников, тогда они всех и заменят. Тогда не будет жуликов.
— И ты в это веришь?
— Верю.
— Ты во все веришь!.. Ох, Гарегин, тяжело тебе будет жить на свете!.. Когда будешь в моем возрасте, вспомнишь наш сегодняшний разговор, скажешь: неглупые вещи говорил Сааков.
— Да что я вам в писари, что ли, нанялся?.. Пошли
Угрюмый старик с изумлением смотрит на меня. Говорит наставительно:
— Вспомни, когда тебя принимали на работу, я тебе помогал. Я думал — ты взрослый человек. А ты мальчишка! — И он начинает по номерам складывать свои тетрадки.
Я вскакиваю со скамейки, пытаюсь в бешенстве наговорить ему кучу гадостей.
Но он опережает меня:
— Вспомнишь, вспомнишь наш разговор!..
Я свищу.
— Ну, когда я буду в твоем возрасте, пожилым человеком, мне будет плевать — кто заботится о мелочах, кто стоит за прилавком.
— Разве сорок семь лет — уже пожилой, старый человек? Видишь — крепко еще стою на ногах.
А я-то думал, что ему около шестидесяти! Никогда толком не могу разобраться в возрасте людей. Всегда ошибаюсь.
Махнув рукой на Саакова, я вылетаю из барака, хлопнув дверью.
«К черту! Никому ни одной строчки!» — Сунув руку в карманы, я иду к берегу.
Мне издалека подмигивает маяк на острове Нарген. Прохладой и порывами ветер встречает море. Видимо, норд уже кружит где-то посреди Каспия.
Я сажусь у самого края берега. Смотрю на воду. Она густая, черная, тяжело переливается при свете пристанских огней рыбного холодильника. Интересно бы знать, какой толщины слой мазута у берега? То-то без всякой охоты подходят сюда грузовые и пассажирские пароходы. Горе для боцманов! Горе и для матросов! Им долго потом приходится подкрашивать белилами корпус парохода.
Удивительная способность у Каспия: своей воркотней у прибрежных камней успокаивать человека.
Я пытаюсь разобраться в происшедшем. Отчего я взорвался в разговоре с Угрюмым стариком? Откуда у меня эта раздражительность?
Смутно догадываюсь: оттого, что не сумел как следует ему ответить. От неверия старика в нашу жизнь. От желания повернуть ее назад, к старому. От неверия в людей. Нет, не зря его Зара, кажется, воюет с ним, не зря.
Позади я слышу вкрадчивые шаги. Оборачиваюсь — Конопатый!.. Вбираю голову в плечи. Его угрюмый вид всегда внушает мне страх, хотя у нас никогда не было никаких столкновений и бояться мне как будто бы нечего.
Садится рядом. Не сбросит ли он меня в воду? Тут, кричи не кричи, никто не прибежит на помощь.
Я пытаюсь со страху завязать с ним разговор.
— Что — не спится тебе? — спрашиваю.
Он угрюмо молчит.
— Ты что-то, кажется, хотел у меня спросить?
Молчит.
— Не болен ли ты? — через некоторое время спрашиваю я, уже уверенный, что сейчас он или оглушит меня чем-нибудь тяжелым, или сбросит в эту покрытую толстым слоем мазута воду.
Вода зловеще переливается внизу. Волны уже с силой бьют о берег.
Конопатый продолжает угрюмо молчать, вперив взор в далекие огоньки на море.
— Ты что же — решил заменить Ивана Степановича, Глухонемого старика? — уже в отчаянии спрашиваю я.
— А я ведь, Докер, нашел твои сапоги, — вдруг, шмыгая носом, все глядя на далекие огоньки, произносит он.
Не сошел ли он с ума?
— Какие сапоги?
— Твои.
— Ах да, сапоги, — в замешательстве говорю я. — Ты о чьих же сапогах?
— Говорю ведь — о твоих! — Он сильнее шмыгает носом.
— Не может быть! Где же ты их мог найти?
— А я их украл у тебя. — Шмыг, шмыг носом. — Думал — не выдержу эту проклятую работу, подамся на Волгу. — Шмыг, шмыг носом. — Денег не было на дорогу. — Тут он вытирает ладонью глаза. — Но привык, как видишь, работаю не хуже других. Да и денег поднакопил немного.
Так вот почему он целый день преследовал меня! Вот чудак — все не решался сказать!
Меня осеняет мысль: не из-за украденных ли сапог тогда в споре с Романтиком он поперхнулся на горьковских словах: «Человек — это звучит гордо»?
— А где же ты спрятал сапоги? Мы перерыли весь барак, не нашли.
— У знакомого, в Черном городе. Одним словом… — Он снова шмыгает носом.
Хоть бы перестал!
— Да ладно уж, — говорю я Конопатому.
— Одним словом, если спросят, скажи, подкинули тебе…
— Ладно, — с облегчением говорю я. — Я уже давно забыл про них.
Надо же! Сколько из-за этих сапог было шуму и гаму. И так просто нашлись!
— Совесть заговорила? — сквозь шум набежавшей волны кричу ему.
— Совесть.
— Ночи, наверное, не спал?
— Не спал. — Достает папироску, протягивает мне, берет себе, чиркает спичкой. — Как же это воры живут воровством?
— А они, наверное, не переживают. Вроде как работа. Как мы таскаем всякий груз.
Но тут очередная волна накатывается на прибрежные камни, а потом с такой силой бьет о самый берег, что мы еле успеваем вскочить на ноги и убежать от брызг.
Походив по берегу, мы с Конопатым возвращаемся в общежитие. Там по-прежнему тихо и пусто. Чепурной спит, накрывшись с головой плащом. Угрюмый старик, Сааков, сидит у окна и чаевничает. У него свой чайничек для заварки и чайничек для кипятка, своя сахарница с мелко наколотым сахаром. Рядом лежат щипчики. Как бы мелко ни был наколот сахар, перед чаепитием он все равно крошит его еще на более мелкие кусочки. Это ему доставляет большое удовольствие.
Пьет старик из блюдца, мелкими глотками, аппетитно чмокая губами, отвернувшись от всех на свете. Спина у него в эти минуты выражает полную независимость и покой. Старик глух и нем.