Докер
Шрифт:
Но тетя Варвара лежит у себя в комнатке, и разговор мой откладывается на неопределенное время. Нет, мне от него не уйти!..
В барак входит морячок с портфельчиком. Он из Морагентства, я часто встречаю его на пристанях.
— Ну, пришел ваш Докер? — обращается он к грузчикам. Голос у него нетерпеливый и недовольный.
«Промолчать? Ведь меня здесь никто не знает. Спрашивает, наверное, по какому-нибудь делу; не по агаповскому ли?»
Но я говорю:
— Пришел. Я — Докер.
Морячок подходит ко мне, недоверчиво косится, лезет в
— Соберешь взносы среди ваших грузчиков. Просили из месткома. В фонд помощи немецким морякам! Слышал небось про забастовку на «Биская» и «Джулио Шнилер» в батумском порту?.. Завтра команды приезжают из Тифлиса. Будут гостями бакинских портовиков.
— Хорошо, — безропотно соглашаюсь я.
Мой новый угрюмый сосед изучающе смотрит на меня. Вид у него болезненный, лихорадочно блестят глаза, щеки совсем провалились.
Морячок уходит, сосед спрашивает уважительно:
— Так ты и есть Докер?.. Говорят, у тебя легкая рука. Не поможешь мне в одном деле?
— Только не сегодня, отец.
— Да-да! — кивает он головой. — Потом как-нибудь!.. А то оклеветали, Докер, ни за что оклеветали!.. Сами украли муку и другие продукты, а на меня свалили… Где же правда, Докер?.. Пришлось уйти с работы, в грузчики к вам устроиться…
— А кем вы работали?
— Весовщиком на складе, Докер, на товарной станции. Знают, паскуды, что человек я безответный, вот и свалили…
— Судились?
— Нет! Попробуй связаться с ними!.. Их шайка, я один…
Прослезившись, он достает из-под подушки конверт, протягивает мне:
— Приходил какой-то парень. Просил передать тебе.
Я раскрываю конверт. Письмо от Алика. Обижается, что я пропал бесследно. Жалуется, что я его обманул, а вместе с ним и всех его товарищей. Просит помочь ему устроиться в общежитие, потому что он порвал с отцом и матерью по идеологическим мотивам, ушел из дома, живет у товарища.
Конечно, я никому и ничего не обещал и никого не собирался обманывать. Но ребятам надо помочь.
Надо помочь и новому соседу: жалко оклеветанного старика.
И деньги надо собрать в фонд помощи немецким морякам.
Но главное, конечно, тетя Варвара, тетя Варвара!.. Помочь ей в ее горе, хотя я и не знаю чем: сына я ей не заменю…
Как это мне ни горько, я вынужден себе признаться: нет, не еду я в Ленинград, не могу сейчас, потом как-нибудь… С трудом дается мне это признание: хоть реви от отчаяния на весь барак.
Я долго сижу на топчане, безучастный к тому шуму и гаму, который раздается в разных концах барака. Раскрываю чемоданчик, раскладываю на старые места свои нехитрые вещички. Сую под топчан сапоги.
Не только делать людям добро, но, если нужно, не задумываясь, отдать за них жизнь, как это сделал Федор, — в этом я вижу высокое призвание человека, этому я хотел бы следовать всегда. Не об этом ли тогда говорил и Глухонемой старик, Иван Степанович?..
Теперь мне никогда не забыть смерти Федора — останусь ли я докером, стану ли металлистом или пойду учиться. Профессия для меня уже не имеет никакого значения. Не имеет никакого значения и город, где я буду жить и работать, — Баку или Ленинград!
1961—1964
Ленинград
КНИГА О ВОЙНЕ
Рассказы
ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ
ЖЕНЩИНА В БЕЛОЙ ШАЛИ
Среди ночи мы стороной проехали станцию Паша и через час оказались в большой, но пустынной деревне.
— Хорошо бы сейчас выпить горячего чайку! — мечтательно сказал шофер.
— Да, хорошо бы, — согласился я, думая о чае как о чем-то несбыточном.
И вдруг в свете фар перед машиной показалась женщина в белой пуховой шали. Такие шали, помнится мне, я видел перед войной в Гори, где туристы покупали их за бесценок у местных вязальщиц.
— Стой! — кричала женщина, подняв руку.
Шофер резко остановил машину.
— Давай вон к тому дому! — прокричала женщина в белой шали.
— Кто ты такая… чтобы приказывать? — толкнув дверцу кабины, взорвался шофер.
— Человек! — ответила женщина и, поскрипывая валенками по снегу, пошла к дому.
— Че-ло-век! — откинувшись, протянул шофер, ошеломленный ответом.
— Так, — сказал я, вылезая из машины.
Мы вошли в жарко натопленную просторную избу, половину которой занимала русская печь. На столе стоял поющий самовар.
— Раздевайтесь и располагайтесь как дома. — Хозяйка поставила на стол стаканы и солонку с крупной почерневшей солью, спросила, есть ли у нас, военных, что покушать, подошла к кровати, на которой, раскинув руки, спал мальчик лет восьми, поправила на нем одеяло и, бросив нам: — А вы чаевничайте! — ушла.
Мы ее и разглядеть-то не успели, нашу благодетельницу, не то что расспросить… Переглянувшись с шофером, мы скинули полушубки и принялись за чай. Распахнув ворот гимнастерки, блаженно улыбаясь, истекая потом, шофер держал блюдце на растопыренных пальцах и хрустел сахаром.
После пятого стакана, распаренные, словно после бани, мы пересели на лавку у заиндевелого окна и стали крутить цигарки.
В это время у крыльца раздался шум машины, послышались голоса. Дверь в избу широко распахнулась, и в комнату вошли измученные, продрогшие люди в невообразимых одеяниях, волоча за собой помятые чемоданы, узлы и свертки. Среди них был древний старик и трое детей.