Докер
Шрифт:
— Выходит, что я совсем и не врунишка? — поражаясь своей смелости, спрашиваю я, вдруг вспомнив унизительную сцену с продажей бумажных мельниц на Парапете, хотя тому минуло уже два года.
Она что-то говорит в ответ.
— Что, что? Говори громче, я плохо слышу! — кричу я.
— Выходит, что нет! — покраснев, громко признается Зоя.
А раньше ведь я так краснел! Наконец-то я обрел дар речи с Зоей!
— Ну и куда ты думаешь поступить: в семи- или девятилетку? — довольно грубо спрашиваю я. — Что решили
— В девятилетку, — снова шепотом отвечает Зоя, но, видя мое свирепое лицо, да еще с повязкой, кричит: — В девятилетку! Мама говорит, что там еще преподают старые учителя из бывшей гимназии, и она и папа учились у них.
— Из этих учителей, наверное, песок сыплется! Ха-ха-ха! — Я смеюсь как можно громче. — Правда, Лариса?
— Не знаю! — сердито отвечает Лариса, примеряя шляпку с наляпанными на ней гроздьями вишен и райских яблок.
— От этих учителей и нафталином, наверное, пахнет! — не унимаюсь я. — Ха-ха-ха!
Мать, наклонившись над подоконником, спрашивает с балкона:
— Гарегин, что с тобой?
— Ничего, ма! — весело отвечаю я. — Тут девочка из нашего класса рассказывает смешные истории.
Вот уж, наверное, перекосились лица от зависти у Зоиных поклонников!
Лариса с изумлением оборачивается ко мне, а Зоя стоит ни жива ни мертва.
— А где ты будешь летом прохлаждаться? — с той же грубостью спрашиваю я Зою.
— Мама сказала, что мы поедем отдыхать в Кисловодск, — отвечает Зоя. — Там, говорит она, есть «Храм воздуха» и «Замок коварства и любви». А ты?
— А я поеду в дедушкину деревню! Там, правда, кислой воды нет, но есть ледяная сладкая вода, от которой сводит скулы. Выпьешь кружку — и вола съешь! Ха-ха-ха!
Лариса снова с изумлением оборачивается ко мне. Она никак не поймет, что со мной. На голове у нее крепко насажена шляпка с вишнями и райскими яблоками. Преглупая же у нее рожица в этой шляпке!
— Ну, я пойду, — дрожащими губами шепчет Зоя и, почему-то приседая, уходит за занавеску.
— Дура! — говорю я ей вслед через некоторое время.
— Да еще какая! — цедит сквозь зубы Лариса. — Нацепила голубой бант и выдрючивается. Как будто бы другие не могут! Отращу волосы и тоже завяжу бант, — грозится она.
— Вот уж будет потеха! Лариса — и бант! — смеюсь я, но в коридоре раздается шарканье ног. Мармелад! Я с головой накрываюсь одеялом.
— Как здоровьице нашего Дон-Кихота? — раздается медоточивый голос в дверях.
— Превосходно! — отрубает Лариса.
— Правда, что он пошел на это ради английских шахтеров?
— А тебе какое дело? — Лариса по-прежнему разговаривает с Мармеладом на «ты».
— Н-да! — вздыхает Мармелад. — Странная психология у нынешней молодежи. Даже удивительная! Поразительное равнодушие к деньгам!
— А что, солить их, что ли? Это же не огурцы.
— А почему бы их не солить, не копить? Разве они испортятся? Деньги не портятся и не пахнут, мадемуазель. Вы уже надели сандалии, не бегаете больше босячкой? Поздравляю! А вскоре вместо этого розовенького ситчика вас потянет на маркизеты. Посмотрим, что вы тогда запоете. — Мармелад шаркает ногами и уходит.
Я приподнимаю повязку, с удивлением смотрю на Ларисины сандалии. С не меньшим удивлением я разглядываю на ней розовенькое платьице. Платье как платье, какие носят тысячи девчонок, но на ней оно выглядит необычно. Необычными у нее кажутся руки — без глубоких царапин и разрисованных якорей. И уж совсем фантастично… челка на лбу!
Но, невзирая на все это, она и сейчас выглядит как мальчик, а не девочка. Никогда ей не быть хоть немножечко похожей на Зою! Впрочем, за ней тоже бегают мальчишки, не наши, конечно, чужие, с соседней улицы. Видимо, для кого-то и она тоже красива.
Мои размышления прерываются приходом Топорика. За ним вскоре входят в комнату Виктор и Тимофей Миронович.
Все эти дни, что я лежу в постели, Тимофей Миронович находился на промысле. Это я знаю от Виктора. У них там какие-то нелады с бурением новой скважины. Конечно, Тимофей Миронович обо всем наслышан от Виктора, почему-то улыбается краешком губ, треплет меня за волосы, говорит:
— И достается же тебе, Гарегин. Вспоминаю историю с ушами, потом с этим злополучным приездом твоего дяди Сурена, а теперь — новое дело!
— Ну, а как поживает наш пионеротряд? Долго еще ждать открытия клуба нефтяников? — перебивает Тимофея Мироновича Топорик, не дав ему даже сесть.
Павлов с досадой разводит руками.
— Я, можно сказать, приготовил целую речь по этому поводу, а ты вот взял и так легко перебил меня. Экий же ты нетерпеливый!
Виктор осуждающе смотрит на Топорика, но тот, как ни в чем не бывало, с невинным видом снова пристает к Тимофею Мироновичу:
— Значит, будет пионеротряд?
— Будет! — сердито отвечает за отца Виктор, дав Топорику тумака по ребрам.
А Топорику хоть бы что.
— И нас всех примут? И справок не потребуют, что мы дети нефтяников? — отбиваясь от Виктора, спрашивает он.
— Я вас всех записал на свою фамилию. Сказал, что вы мои приемные дети, — шутливо отвечает Тимофей Миронович, садясь на краешек кровати. — Я даже вот… — Он лезет в карман куртки, достает пакетик. А в пакетике том — пионерский красный галстук. — Я даже вот купил Вите галстук. Не было денег на всех! Но раз такой случай, раз Гарегин пострадал за дело рабочего класса, будет справедливо этот галстук подарить ему. — Павлов наклоняется ко мне, завязывает мне галстук, и я чувствую, как от его больших и сильных рук пахнет нефтью, хотя он всегда тщательно моется после работы. — За дело рабочего класса — будь готов! — говорит он.