Докер
Шрифт:
— Как же нам жить здесь без воды? Может, кто-нибудь подскажет?
И кто-то ему отвечает, что надо вырыть новый колодец.
Кто-то советует послать за помощью в город: здесь каменистая земля, самим ничего не сделать.
И вот в город уходит группа пионеров. Мы долго смотрим им вслед. Темнеет, исчезает горизонт, потом наступает утро… И мне вдруг будто бы слышится крик:
— Машина! К нам идет машина!
Все вскакивают и смотрят на дорогу: да, в облаке пыли к нам идет машина. Вот она поворачивает в сторону лагеря, и тогда все бросаются ей навстречу.
В стареньком фордике
Я кричу Виктору, хотя и не вижу его рядом:
— Виктор, твой отец приехал!
Все удивляются приезду Павлова. Откуда они его знают? Оказывается, он знаменит, как буровой мастер, во всем мире. А я-то и не знал! Он приехал к пионерам, чтобы пробурить… колодец.
Тимофей Миронович выходит из автомобиля, улыбается, спрашивает:
— Ну, как вам отдыхается здесь, ребята?
— Да вот до вчерашнего дня у нас все шло хорошо, — с печальным видом объясняет ему вожатый.
Тимофей Миронович понимающе кивает головой, точно хочет сказать: «А теперь плохо? Знаю, знаю. Слышал краешком уха. Потому-то и решил по пути на промысел завернуть к вам. Не горюйте, будет у вас хорошая вода!»
На дороге в облаке пыли показывается еще одна машина, грузовая. Она тоже поворачивает в сторону лагеря, останавливается рядом с легковой. Из кузова на землю выпрыгивают рабочие.
Мне кажется, что Павлов их за что-то ругает. Не за то ли, что они сильно отстали от его машины?
Ну да, так и есть. Шофер объясняет, почему это случилось, тычет рукой в шину, она будто бы спустила в дороге…
Павлова я больше не вижу, а рабочие, сбросив с себя куртки, берут в руки лопаты. И происходит чудо! Не успевают они коснуться лопатами земли, как перед нами появляется глубокий колодец. Мы дико кричим от радости (хотя крика я не слышу), а поверхность колодца все расширяется и расширяется и на наших глазах превращается в большое озеро с чистой, прозрачной водой.
А потом я вижу другую картину.
Ночь. Мы сидим у костра. Поем. К нам подсаживаются пионеры, вернувшиеся из города. Они сбрасывают с плеч тяжелую ношу.
— Чтобы больше не повторился такой случай с колодцем, — рассказывают они, — нам посоветовали поставить пионерский пост.
— И ночью? — спрашивают со всех сторон.
— И ночью! Для этого мы принесли…
Пионеры распаковывают два тяжелых тюка. Там оказываются проржавленные кинжалы и тесаки. У костра раздается дружный хохот…
Потом я вижу новую картину.
Та же ночь. В степи ярко светят автомобильные фары. Мне слышится голос Виктора:
— Ты знаешь, Гарегин, кто к нам сейчас приехал?
— Кто?
— Приехал твой отец.
— Мой отец? Он давно умер, он не может воскреснуть, это я теперь хорошо знаю.
— А я тебе говорю — он!
Взявшись за руки (хотя я не вижу Виктора), мы бежим в степь. Но я еще издали замечаю старенький фордик, что приезжал к нам утром, и окруженного пионерами Тимофея Мироновича. Они идут смотреть озеро…
— Гарегин, ты спишь? — слышу я сквозь сон голос матери.
Я вскакиваю с постели. Я весь в поту. Сердце у меня бешено колотится.
— Да, ма, я немножко подремал, — отвечаю я, прижав руки к груди, боясь, что сердце выскочит.
— А я тебя зову, зову. Ты не знаешь, где эта Гренада?.. Про нее всё поют и поют внизу.
— Знаю, ма. В Испании.
— А что, разве там так плохо живется крестьянам?
— Да, ма. И не только в Гренаде.
Мать, видимо, наматывает нитку на копье. За этим занятием она обычно отдыхает, а потому позволяет себе поговорить и пофилософствовать.
— Говорят, испанцы — горячий народ. Разве они не догадываются, как им поступить?
— Не знаю, ма, — отвечаю я. — Но не зря ведь поехал воевать с белыми этот парень с Украины. Жаль, что его убили в бою.
Я жду, что мать еще о чем-нибудь спросит, но она молчит. Я смотрю в потолок и в тончайших трещинках, прорезывающих его во всех направлениях, вижу мир, опоясанный тысячью дорог, из которых одна будто бы ведет в Гренаду, кажущуюся мне выжженной степью с далеко разбросанными развалинами древних крепостей, а другая — в дедушкину деревню, утопающую в садах, полных спелых яблок, груш, айвы, где воздух звенит от стремительных горных речек.
Я все жду. Но мать больше ни о чем не спрашивает. Она, наверное, уже начала работать. А когда она работает, то бывает очень сосредоточенной и тут ей не до разговоров. Она ведет счет петлям в уме, а их в каждом ряду торы набирается много тысяч.
«Вот поправлюсь, встану с постели и пойду искать какую-нибудь работу. Но — настоящую! — думаю я. — Хорошо бы, конечно, устроиться на завод. Учеником слесаря. Стоять бы за тисками и пилить напильником… Или рубить зубилом. — Я тяжело вздыхаю, потому что хорошо понимаю, что сделать это совсем не просто: заводов в Баку не так уж много, а мальчиков вроде меня, наверное, тысячи. К тому же мне только тринадцать, а не семнадцать лет!.. Но может быть — пойти на промысел?.. Стать нефтяником?.. Как Тимофей Миронович?.. Добывать нефть тоже не так легко, как это может показаться со стороны. А то — пойти в порт?.. Там, пожалуй, легче, чем где-либо, найти работу: на дню сколько пароходов, шаланд, киржимов приходит с грузом из Астрахани, Красноводска, Петровска и других портов! Потом — скоро открывается бакинская ярмарка, и, наверное, сейчас персидские купцы тоже всеми возможными средствами спешат перевезти в Баку как можно больше кожи, риса, фруктов, кенафа и другого добра… Да, пожалуй, в порту легче всего будет найти работу…»
Из раздумья меня выводят певцы: внизу, во дворе, все надрывается мандолина, и теперь они поют: «Взвейтесь кострами, синие ночи…».
Поют звонко, во весь голос, от всей души.
1957—1960
Ленинград
ДОКЕР
Роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ