Докер
Шрифт:
Навстречу ему идет Баландин с шапкой, полной сахару. Он поворачивает Карпенти назад. Бросает мне:
— Эй, парень, пошли-а с нами пить чаек по-одесски!
До склада я не дохожу. Бьет склянка. Двенадцать часов. Обеденный перерыв.
Я иду на пароход. Интересно все же, что эта за «чаек по-одесски»?
В ведро с кипятком Баландин швыряет весь сахар из шапки, высыпает пачку чая.
Вахтенный матрос выносит на палубу поднос с десятком жестяных кружек.
Каждый берет себе по кружке, зачерпывает чай, все садятся на своих
Ай да одесситы… из Чиатур! Ай да шахтеры… из Одессы!
Рядом со мной сидит Угрюмый старик, Сааков. Отхлебнув чаю и обжегшись, он наклоняется ко мне, говорит:
— Я, кажется, в тот раз зря отказался от твоей помощи.
Я с радостью отвечаю ему:
— Конечно, зря. Может быть, я и помирил бы тебя с дочерью.
Он грустно улыбается, говорит:
— Выбери как-нибудь свободный вечерок, пойди к ней. Звать ее Зара, адрес я тебе дам. Посмотри, как она живет, в чем нуждается, не болеет ли. Ведь она у меня теперь осталась одна, никого другого у нее тоже нет. — В глазах у него появляются слезы. — Вот тут, — он лезет в карман и достает портмоне, — есть немного денег, передай ей. — И он отсчитывает мне десять сложенных, как фантики, рублей.
На этот раз меня уже разбирает любопытство: какова же она — эта загадочная дочь Саакова, Зара?
Придя с работы и переодевшись, я немедленно пускаюсь в дальнюю дорогу. Еду на двух трамваях до Сабунчинского вокзала, а потом плетусь пешком на Третью Кантапинскую. Нахожу невзрачный с виду дом, огороженный каменным забором, каких много здесь, в нагорной части города.
Вхожу во двор. Он чистенький, с чахлыми акациями, с виноградом, стелющимся по стеклянным галереям.
Поднимаюсь на второй этаж. Иду по балкону.
На мой стук выходит девушка. Она в юнгштурмовке, затянута широким ремнем. Через плечо перекинута портупея. Над нагрудными карманами, набитыми карандашами и блокнотами, поблескивают три значка. На голове — красная косынка. В руках — раскрытый портфельчик, куда она запихивает какие-то бумаги, видимо собираясь уходить.
Гордо откинутая голова. Гордый профиль. Большие черные глаза. Красивая!..
— Мне нужна Зара Саакова, — произношу я с некоторым страхом.
Девушка настороженно смотрит на меня. Красными пятнами покрывается ее лицо, лихорадочным огнем начинают гореть глаза. Прижимает к себе портфельчик.
— И зачем вам Зара Саакова? — Она пропускает меня на небольшую галерею, где стоит дощатая тахта и одна-единственная табуретка. Бросает на тахту портфельчик.
— Ваш отец… — начинаю я, теребя в руках кепку.
Тут она взрывается:
— Нет у меня никакого отца! — и, заламывая руки, нервно мечется по галерее.
Я с испугом смотрю на нее. Не шутит ли она? Нет, не шутит. Рот крепко сжат. А щеки уже пылают пятнами.
— Ну как же нет! Ведь мы работаем вместе…
— И все равно нет у меня никакого отца! — обрывает она меня. Глаза смотрят ненавидяще, сузившись в щелочку. — Что — вышел из тюрьмы? — Она двумя резкими рывками затягивает косынку за концы.
Переминаясь с ноги на ногу, я говорю:
— Вам бы следовало это знать… Мы работаем вместе…
— Где живет?.. Садитесь, — и она ногой подвигает мне табуретку.
— Спасибо, я постою… Я забежал на минутку, — говорю я. — Живем мы с вашим отцом в общежитии, как и остальные грузчики нашей артели. Работаем в порту.
— И что он там делает?
— То же, что и другие: грузит и разгружает пароходы.
Она садится на край тахты, закидывает ногу на ногу. Она уже пришла в себя, пятна на ее щеках начинают бледнеть. Все шире раскрываются глаза.
— Приспосабливается к Советской власти?.. Рабочий стаж зарабатывает?..
— А что же ему делать — ложиться умирать? — Я ее не понимаю.
Она откидывает голову, смотрит в потолок:
— Это была бы благородная смерть.
Шутит она или не шутит? Но такими вещами не шутят.
— Вам бы следовало заинтересоваться его судьбой, — снова начинаю я.
— Судьба его нисколько меня не интересует! — Она вскакивает с тахты. — Не хочу быть дочерью классового врага! — И снова мечется по галерее.
«Железная девушка!»
Я не знаю, как вести себя дальше. Уйти?
— И все же он ваш отец… Тихий, милый старик… У нас все его любят и жалеют, — пытаюсь я разжалобить ее.
— Все они «милые»! — Она нервно поводит плечами. — Объяви завтра снова нэп, он сразу же возьмется за старое. Не просто начнет торговать вином, а откроет «дело», станет крупным дельцом. — Глаза у нее опять суживаются в щелочку, полыхают оттуда лихорадочным огнем. — Их всех надо уничтожать, как классовых врагов! Отец, не отец — мне плевать!
Она стискивает зубы, и тут только я замечаю, как у нее судорожно дрожит рот.
— Но разве жестокость…
— Христианской морали вы меня не учите!.. Кажется, еще комсомолец?
— Нет пока. Но скоро буду.
— Интересно, в какой школе вы учились? В каком городе?
— Представьте себе — в Баку, в тридцать девятой школе.
— Это что — на Красноводской?
— Представьте себе — да! — Я пытаюсь улыбнуться, смягчить резкость нашего разговора.
Она вдруг тоже на какое-то мгновение улыбается. Это так неожиданно. Говорит, заглядывая мне в глаза:
— Смотрите, как бы из вас не вышел добренький оппортунист. Начинается ведь все это с бесхребетной мягкотелости.
— Какая вы проницательная! — Я снова пытаюсь улыбнуться.
— Да, да, — не обращая внимания на мою реплику, уже мягче говорит она. — Советую вам быть непримиримым ко всякой нечисти. — Она берет с тахты портфельчик. — Извините, но мне некогда, пора на бюро.
Мы выходим на балкон. Она вешает на дверь замок и, размахивая портфельчиком, проворно сбегает по ступенькам.