Докер
Шрифт:
Порох, а не человек! Его так легко «подначить».
Примеру Киселева молча следует Романтик. Он делает это как что-то давно решенное.
Тогда и я сбрасываю сандалии. Самое мое время!
— Эй, Докер! Скидай и ты портки! — гогочет Чепурной.
— А это я догадаюсь и без тебя! — отвечаю я, не удостоив его даже взглядом. Раздевшись, я остаюсь в одной майке и трусах.
— Ну, ну, молодцы! — радуется старшой. Подмигивая заговорщически, он каждому из нас вручает по противогазу.
Тянется за противогазом и Шарков. У него трудное положение: он же постоянный подъемщик. Конечно, он может стать на подъемку на пристани. Но он верен себе: предпочитает быть подальше от постороннего глаза. Сняв верхнюю и нижнюю рубахи, он передает их на хранение Угрюмому старику. Потом, спохватившись, снимает брюки, сбрасывает свои рваные ботинки.
— Штаны, штаны прихвати! А то украдут денежки! — все гогочет Чепурной.
— Не балуй! — угрюмо отвечает ему «Казанская сирота».
Смеются и другие. Ну да, смешно: еще недавно Шарков с брюками не расставался даже когда ложился спать, а теперь вон как смело оставляет их на палубе. Да, денег у него не осталось, как и у Киселева. Все проиграны этим разбойникам, Баландину и Карпенти! Удалось же тогда, во время побоища, удрать им в Черный город и там скрыться.
— А может, нам все же пойти? — Угрюмый старик показывает старшому на себя и на Глухонемого старика.
— Деды остаются на палубе! — отрезает Горбачев.
— Ну и мы зараз с ними! — веселится Чепурной.
— Так и решим: четверо будут подавать цемент с пристани, четверо грузить в трюме! Марш по местам! — командует Горбачев, напуская на себя чрезвычайную строгость, так не подходящую к нему.
Захватив противогазы и паланы, мы спускаемся в трюм. Забавную, наверное, картину представляем мы со стороны — четверо полураздетых грузчиков.
Пароходишко небольшой, стенки у него тонкие, накаленные, отчего в трюме душно, воздух сухой. Сильно пахнет мышами.
Шарков проверяет надежность сходни, топчется около нее, как вратарь у футбольных ворот: осваивает рабочее место. Мы же втроем прикидываем, откуда начать укладку цемента. Каждый из нас, кроме того что будет носить цемент, еще поможет Шаркову как сменный, второй подъемщик. На этом мы сэкономим одного человека: втроем все-таки веселее работать, чем вдвоем.
Шарков надевает на голое тело фартук. Плотнее надвигает на голову шапку. Напяливает на себя противогаз. Лицо у него сразу превращается в собачью морду.
На собак становятся похожими Киселев и Романтик.
Надеваю противогаз и я.
— Гав, гав, гав! — оттянув противогаз, лает Романтик.
— Гав, гав, гав! — вторит ему Киселев.
Их примеру следуем мы с Шарковым.
Романтик бросается к Киселеву и пытается «схватить» его за ляжку. Тот отбрыкивается от него и сам кидается на Шаркова. Шарков прячется за сходню. Но тут его настигаю я.
Сверху старшой кричит:
— Эй вы, черти! Взбесились, что ли, там?.. Начинаем!..
И тут по сходне скатывается первый мешок цемента.
Шарков ловит его и кладет к основанию сходни. На первый мешок он складывает еще четыре последующих — и упор у него готов! Мешки все целые — и где они их там подобрали на пристани?
— Начали, ребятка! — командует Шарков и, выставив вперед руку, притормаживает летящий мешок.
Но этот — трухлявый. Ударившись об упор, он взрывается и обдает нас с головы до ног цементом.
— Братцы! Ослеп! Ничего не вижу! — вопит Киселев, схватившись за залепленные цементом стекла противогаза.
Но Романтик и Шарков подхватывают мешок и бросают мне на палан. Я бегу в угол и сбрасываю его там. Летит новый мешок.
— Давай, давай, ребятка! — кричит Шарков, оттянув противогаз, и с шипящим свистом вдыхает воздух.
Но Киселев пытается вычистить стекла, пропускает свою очередь. Противогаз у него сейчас напоминает жабу: то сжимается, то раздувается, кажется, вот-вот лопнет.
Тогда я подбегаю, хватаем с Шарковым мешок и бросаем его на палан Романтика.
Я оттягиваю противогаз, кричу Киселеву:
— Достань платок! Вытри стекла!
Летит новый мешок. Но нести его некому. Теперь вопит Романтик:
— Братцы, задыхаюсь!
— Давай, давай, ребятка! — кричит Шарков. — Не балуй! — И снова с шипящим свистом вдыхает в себя воздух.
Но летит второй мешок. Летит третий мешок! Старшой кричит сверху:
— Эй, в трюме! Что у вас там застопорилось?.. Давай пошевеливайся!
— Залепило стекла! — орет Киселев.
— Потеют, ни черта в них не видно! — вопит Романтик.
— Тогда забросьте их к лешему! — отвечает старшой.
Ай да Горбачев! Какой умница! Как же мы сами не догадались?
Мы дружно гогочем и срываем с себя противогазы. Забрасываем их под сходню.
— Теперь — давай, ребятка! — кричит нам Шарков, хватая мешок. — Подходи, Гарегин!
Как хорошо без противогаза! И дышать легко, и все видно.
Я подбегаю к Шаркову, и мы швыряем мешки с цементом на паланы Романтика и Киселева. Третий мешок Шарков один валит мне на палан.
— Старшой! — кричит Шарков — Давай! Давай! Давай!
Снова сверху летят мешки.
Берет мешок Киселев. Берет Романтик. Беру я.
При новом заходе Киселев хватает мешок и бежит с криком «Ялла!», как это делают в артели Гаджиева. Сбросив мешок, он бежит с тем же криком обратно.
Мы с Шарковым валим мешок на спину Романтика. И тот кричит: «Ялла!» — и бежит.
Киселев с Шарковым подхватывают мешок и бросают мне на палан. Я тоже бегу с криком «Ялла, ялла, ялла!».
Сверху кричат:
— Ну как там, черти, не запарились?
— Давай, давай, давай! — кричим мы.