Докер
Шрифт:
— Жили бы они, как у Салтыкова-Щедрина. Помнишь «Сказку о том, как мужик трех генералов прокормил»? — продолжает Маэстро. — Трех или шесть генералов? — Он вопросительно смотрит на меня.
— А хоть и одного! — говорю я.
— Кто бы сеял хлеб?.. Добывал нефть?.. Продавал газеты?.. И папиросы!.. И ириски!.. Помнишь, как ты, Гарегин, бегал по улицам и орал: «Ирис-ирис Эйнема, Эйнема ирис, Эйнема»?
И мы хохочем от всей души.
— А помнишь, как вы с Федей распевали на бульваре песни? — теперь спрашиваю я.
— Помню! А дурацкие частушки, которые ты пел с Федей, помнишь? Вот эти:
Ради бога, дяденька…И Маэстро взрывается смехом.
Смеюсь и я. Действительно смешно. Как мы там пели?
Ради бога, дяденька… Сколько можешь, дяденька! Открывай сундучок, подавай пятачок. Я маленький чопчик, сел на мосточек, Люди играют, дудки забавляют. Маруся, Маруся, ты меня не бойся, Я тебя не брошу, ты не беспокойся. Кишмиш, курага, жарено варенье. Петуха зарезали, завтра воскресенье…— Правда, трудно выдумать большую бессмыслицу? — спрашивает Маэстро.
— Конечно, — смеюсь я. — А мы еще обижались, если нам мало подавали. А помнишь «Гренаду»?
— Помню, — на этот раз уже печально произносит он. Тихо напевает:
Я хату покинул, Пошел воевать…«А симпатичный он парень. Как же его звать?.. Алик! Ну конечно, Алик!»
— Да, Алик, тому как будто бы минуло тысячу лет, — с удовольствием произношу я.
— Да, да! А прошло — пять или шесть. — И он снова берет меня под руку, к моему огорчению не заметив, что я назвал его по имени.
Как ни смешно, но это почему-то меня сильно обижает. Я укоризненно смотрю на него. И как ни крепко он держит меня за руку, я все же высвобождаю ее, прощаюсь с ним, пообещав пообедать у него как-нибудь в другой раз.
Нет, меня сейчас не затащишь ни в какой дом, ни на какие обеды!
Радостное чувство не покидает меня. Я грузил цемент! Я грузил цемент! Я готов обнять каждого встречного.
Глава третья
Да, нам сегодня, видимо, так и не дождаться «Феди Губанова». Ждем пароход с самого утра. Кроме нашей ждет еще артель Вени Косого. Идет «Губанов» с большим опозданием.
Но хитрый Веня к обеду все-таки уводит своих грузчиков на другую работу, оставив дежурным Конопатого, а наша артель продолжает изнывать от безделья на 17-й пристани. Единственная у нас забава — это наблюдать, как третья артель грузит «Ахундова». Но здесь больше домашнего скарба, чем настоящего груза.
На минуту только вспыхивает веселое оживление, когда Чепурной говорит:
— Эх, жаль, нет «одесских шахтеров»! Перекинулись бы в картишки! — и смеясь тычет пальцем в Киселева и Шаркова.
Агапов подхватывает:
— А «шахтеры» пропивают их денежки где-нибудь в Ростове или Тифлисе. Смеются над дураками!
— Будя скалить-то зубы! — Побагровев, Киселев пересаживается подальше от них.
Но Шарков настроен благодушно:
— Человек остался без коняги, а вы — смеяться!.. Нехорошо, ребятка, — и сам смеется.
— Сдалась ему коняга. Что бы он с нею делал? — вступает в разговор Романтик.
— Как что — землепашеством занимался! — снова вскипает Киселев.
— Где ж ты землю найдешь?
— Как где? — кричит Киселев. — Расея, она большая! В Сибирь подамся! Да, да, в Сибирь, Романтюк!..
— А хочешь, я тебе подсоблю? Устрою конягу? За недорого? Хотя ты не человек, а собака, — и Чепурной с участливым видом подсаживается к Киселеву.
— Спасибочко! — Киселев отодвигается от него. — Я, братец ты мой, считай, распрощался с деревней. Идти под начальство Алешки Зыкова?.. Нет, спасибочко! — Сняв шапчонку, он всем низко кланяется. Лицо у него ожесточенное, губы сжаты до белизны. — Я теперича — рабочий класс! Почет тебе и уваженьице!.. Отработал свои восемь часов — ни забот тебе, ни хлопот. Хошь бери палочку в руки, гуляй себе по бережку, хошь иди в кино. А при денежках и пивком можно побаловаться! — «С легким паром» делает хитрющее лицо. — Я тута в одном местечке ужо закинул удочку, помахал воскресный денечек топором, показал, что умею делать. Обещали работенку. Может, клюнет. Письмо домой отправил, женку обрадовал.
— И коняги, значит не хочешь? — спрашивает Чепурной.
— Нет, ужо отхотел. Ты вона подсоби купить конягу Конопатому. Денежки кой-какие у него, считай, еще водятся. Не все продул «шахтерам», как мы, дураки, — и вдруг сам взрывается смехом. — Здорово же, черти, они нас тогда облапошили!
Смеются все. Потом — наступает тишина. Только Конопатый обращается к Горбачеву:
— Возьми меня в свою артель, старшой!
— А хоть сейчас, — равнодушно отвечает тот и сладко зевает. — Скажи своему Вене Косому, пусть переведет.
Но вот закончилась погрузка «Ахундова», задраены трюмы. Ушла грузившая его артель. Начинается посадка. Пустынная пристань наполняется нарядно одетой публикой. Здесь больше провожающих, чем уезжающих. Потому не слышно обычного шума и гама, как при посадке на пароходы других линий. «Ахундов» идет за границу, в Персию.
Мимо нас проходит большая толпа иностранцев: англичане, немцы, итальянцы и еще какие-то очень высокие, белобрысые и рыжие, не то шведы, не то финны. Народ холеный, в черных защитных очках, в ботинках с немыслимой толщины подошвой.
Носильщики, согнувшись под тяжелой ношей, несут за ними длинные, как гробы, сундуки дипломатов; опоясанные широкими ремнями с золотистыми добротными застежками кожаные чемоданы; клетчатые, сумасшедших видов и окрасок объемистые баулы.
Сопровождают иностранцев таможенники, начальник пристани, какие-то важные сотрудники из портового управления.
Романтик толкает меня в бок:
— Идет мировая контра. Одолеешь таких?
Но я, как зачарованный, не могу отвести глаз от ботинок, от подошвы в два пальца толщиной. «Вот бы мне такие, своих-то не вернешь!» С опозданием, но отвечаю Романтику на его насмешливый вопрос: