Доктор Ф. и другие
Шрифт:
— Беренжер Сонье? — вспомнил я обрывок одного из перемешавшихся в моей голове за все это время разговоров, уже не упомнить с кем.
— Именно так, — подтвердил Семнадцатый. — И хотя жизнь его была более чем странна, а кончина, пожалуй, даже ужасна, — упомяну, что священник, принимавший у него последнюю исповедь, мигом поседел и за всю жизнь не произносил больше ни слова, — тем не менее, кровь, протекавшая в жилах отца Беренжера, кровь Грааля... Но — нет, нет! — вдруг перебил самого себя старик. — Тут мы рискуем забрести в такую темь веков!.. Может быть,
— Мало — для чего?
Вопрос у меня с языка соскользнул совершенно нечаянно: я загодя уже осознал его ненужность. Ибо вдруг почувствовал, как старец все более отдаляется от нас, хотя в действительности ни расстояние между нами, ни размеры комнаты ничуть не изменились. Просто перспектива обрела какие-то новые свойства. Окно, скажем, находилось там же, где до сих пор, но старик, по-прежнему сидевший на своем диване между нами и окном, был теперь намного дальше.
Он даже не посчитал нужным отвечать на мой вопрос и проговорил из своего далека:
— Итак, поскольку я наконец-таки дождался своего Ламеха, то ему теперь и решать, как быть со всем этим. Я свое пронес, в этом, как видно, и было мое назначение. Вот век истаял, и тысячелетие. Значит — срок. А дальше — думайте, думайте сами. Вам и проще: вас двое...
Я уже не был уверен, что вообще слышу его слова, но их суть входила в меня, как, не нуждаясь в словах, входит свет, обволакивает запах, как вползает в дремлющий разум еще не распознанный сон...
...Где-то всплеснуло воду весло, где-то в запредельной дали взвыл шакал, где-то, пересмешничая с ним, вскрикнула птица. Каким-то образом все это было неотделимо от того, что сейчас входило в меня.
Ибо —
3
Какая хула тому, кто становится на собственный путь?
Из китайской «Книги Перемен»
— Ибо: вначале была только жалость о потерянных мгновениях, которые уходят, уже ушли, и больше — никогда, о, Боже, никогда более...
— Ибо: затем была боль, сколько ее может вместить только мир целиком, а не в одиночку мое жалкое человеческое существо...
— Ибо: созвучен со всем, что я чувствовал, был, наверно, только каждый плеск весла, уносящий эту незримую ладью все далее в никуда...
— Ибо: полыхал огонь в дворцовом камине, корчилась, сгорая, бумага, исписанная старинной вязью, и там, в этой вязи, Боже, там, в сплетении этих слов!.. Еще и повторяемых голосом какой-то одержимой девицы...
— Ибо: полыхал и другой камин — тот, что мы видели давеча. И те пятеро сидели возле него. Теперь я знал их имена. То были четыре ангела Апокалипсиса, и звали их Смерть, Война, Чума и Голод. Пятого, в тоге, звали Благо. Благо, понимаемое людьми. И был он страшнее тех четверых. Ангел-предводитель. Поскольку там, где он пролетит, там и четверо других не запозднятся — и Голод, и Чума, и Война, и Смерть.
— Ибо — совсем издали нет-нет да и пробивались все-таки слова старца, — «...Ибо ведомо должно быть вам, что мир наш, отяжелев от самого себя, по истечении того или иного срока нуждался в искуплении. Лемурия, Атлантида, Содом и Гоморра... Ах, да всего не перечислишь! Иногда хватало одной искупительной жертвы, но — какой! Не случайно Спаситель — имя ему... А иногда целые страны задыхались в чаду, становясь подобной жертвой. Россия в нынешний век — не пример ли такого смертного зарева? Мы живем в мире уходящих чередой миров, как мы относим на погост прах ближних своих, но в скорби нашей по ним торжествует и жизнь, ибо жертвы сии — единственный залог ее, этой жизни, продолжения...»
Говорил ли в самом деле все это старик? Или я сам всегда это знал? Или незримый лодочник своим веслом прямо в разум наплескивал?
И — еще, еще!.. Понимание наполняло мой разум, как вода тонкой струйкой наполняет сосуд. Казалось, что я сам становлюсь огромным от этого понимания, настолько огромным, что теперь простираюсь от глубин той реки, где лодочник все еще плещет своим веслом, до беспредельных, непостижимых разумом высей.
Бедный наш мир!.. Что ему сулит судьба!..
И — счастливый наш мир! Ибо (только не смотреть в сторону того камина, где восседает страшная пятерка!), ибо есть, есть все-таки ему спасение!..
Вот, вот же оно!.. Но как изъяснить словами? Существуют ли вообще в мире такие слова?
Кому изъяснить, так, чтобы он понял?!..
Лиза рядом. Она и так понимает — это видно по ее глазам. Но кому, кому еще?..
Старик, явно, услышал мой вопрос, хотя, готов поклясться, я не произносил ни слова.
— А вот это теперь уже вам решать, — сказал он, и в голосе его опять была печаль. — Отныне вы — хранители этого. Истаивает век, истекает тысячелетие. Я нес это, сколько было сил. Настала очередь новых деспозинов.
Теперь он снова был близко, но голос его, казалось, звучал совсем издали, точно старик истаивал, как самое время. Последняя его фраза уже была слышна едва-едва, не громче шелеста снега за окном.
Зато отчетливо доносились хорошо знакомые голоса из коридора:
— Чую, товарищ енерал! Туточки они, у семнадцатом!.. Печенкой чую!
— Да что ты чушь порешь, Афонька! Не могли они пройти через коридор.
— ...Насчет «Филадоро»-то не забыли, Орест Северьянович, что обещали?..
— Ой, отлипни, Любань!
— Ага, как надо — так Любаня, а как «Филадоро» — так сразу «отлипни»!..
— Да сказано тебе — потом!.. Так ты что, Афанасий, это серьезно?
— Нешто я когда с вами шутки шутковал? Нешто я дитя малое, не разумею?..
Старец как-то на глазах таял и блек, точно время, бродившее в нем, сейчас размывало его, чтобы унести в реку, по которой мы недавно проплыли.
— Доктор... скажите... — тихо, чтобы не услышали в коридоре, спросила Лиза, — кто мы все же такие? Нас называют деспозинами; но что это такое? Кто мы? откуда взялись?.. Прошу вас!.. Ну пожалуйста!..