Доктор N
Шрифт:
– Да, было такое... Мне бы теперь лишний раз о себе не напоминать. К счастью, как ты тогда распорядился, чтобы не трогали, они и забыли про мое существование.
– Шел к тебе и вспоминал, кого бы ты думал?
– Сону?
– Противный такой взгляд: точь-в-точь как в прошлом играл на его чувствах, заодно испытывать собственную восприимчивость европейских манер: дескать, не восточный ревнивец-брат, готовый расправиться с наглецом, вздумавшим рассуждать о сестре в его присутствии, а вполне цивилизованный мусульманин.
Промолчал. Не сказал правду, что о Соне не думал. Что говорить о ней?
– Не жилец он был. Такие рано сгорают.
– Боевая дружина, провокатор... Сколько чепухи нагородили!
– И это говоришь ты, который варился в большевистском котле!
– В эти игры, к счастью, не играл.
– Я сам видел донос Мир Сеида!
– не сдержался Кардашбек.
– Признайся, тебе приоткрыли тайну, ибо сам был туда вхож.
– Допустим, - озорство в глазах, - что с того? А теперь скажу такое, что держись: Служил - не служил, - голосом Наримана.
– А кто из ваших не служил? Коба, думаешь, не служил?!
– Ну, скажешь!
– А в душе сомнение (и радость?): слухи были, что по доносу Кобы Шаумян арестован.
– Сказал здесь, больше такие глупости не повторяй!
– Провоцирует?
Кардашбек вдруг скороговоркой, перестарался: - Вечно голодный был Коба, долму нашу очень любил, Сона готовила, боялся, что отравят. Эй, Сона! позвал. Никто не откликнулся.
– Чай будем пить!
– Нет, на чай не останусь. А ты не волнуйся, тебя не тронут, мы свое уже отвоевали.
– И ты?
– с изумлением. Заискивающе-любопытствующий взгляд.
– С чего ты-то? На такую высоту вознесен, и надоело?
– Нариман поднялся, чтобы идти.
– Чего спешишь?
– Чуть задержать, чтоб неопределенность исчезла, ведь не просто так явился!
– Недавно у меня, знаешь, кто был? Ни за что не угадаешь: Вышинский! Как ты, нежданно забрел ко мне, сто лет, говорит, не виделись, ректором университета в Москве назначен, объятия распростёр, энергия так и прет из него, старых друзей-бакинцев решил навестить, какие мы с ним друзья?
– Нариман не отреагировал.
– Помнишь, его однажды Коба отчитал, и ты там был, помнить должен!
– Мамед Эмин, выступая, задел Вышинского, обвинил, кажется, в излишней жестокости боевую дружину, Вышинский не стерпел: мол, прежде чем обвинять, научитесь сначала правильно по-русски говорить. Мамед Эмин сказал кровопитие, Коба и заступился: Русский язык для Мамед Эмина не родной, попробуй ты выступить по-тюркски!
– И Мамед Эмина защитил, и своё знание тюркского продемонстрировал в укор Вышинскому: Агыр отур - батман гял! и сам же перевел: Веди себя достойно и солидно.
Зря явился к Кардашбеку... Нет, не зря: Кардашбек клялся, как показалось Нариману, искренно, что непричастен к гибели Мир Сеида. Кто теперь распутает? Фраза на языке - привязалась, не отвяжется: сжалось сердце от жалости (а жало вонзилось в душу).
ХВАЛЕБНАЯ ОДА ПРОРИЦАТЕЛЮ
После ухода Наримана Кардашбек возьмет обыкновенную ученическую тетрадь и набросает карандашом, вовсе не думая о потомках, нечто вроде воспоминаний,- как-никак, а и у него были заслуги перед революцией: выступал ведь на рабочей сходке! На всякий непредвиденный случай: вдруг да явятся с арестом? Спасибо Нариману, напомнил о его кое-каких революционных
– ... У нас Нариман был!
– Сона соседке говорит, аджарке Ламии, Махфират слышит.
– Какой Нариман?
– Нариман Нариманов!
– Так уж и он!
– Ох, дурочка, дурочка!.. Ламия качает головой. И впрямь Дэли Сона.
– Не веришь? Он мне: Здравствуй, моя ненаглядная.
– А ты?
– А я смеюсь, мне смешно, смех меня разбирает, фи! такой он старый-престарый!
... Кардашбек пишет и пишет, потом надоело (и не завершит): их беседа с Нариманом, чтобы не забыть.
Раньше времени радовался, что не трогают, вспомнит о нём Кара Гейдар: на днях, проезжая по Базарной улице, увидел на трамвайной остановке Кардашбека, о ком начисто забыл! молодой парень из ЧК, Оганесян! армянина и послать! Вечером тот явился к Кардашбеку (вся семья на даче, у бывших слуг!) и предъявил ордер на обыск. Странно, что пришел один, подумал Кардашбек... К обыскам ему не привыкать, пусть ищет. Тот порылся лишь в ящиках письменного стола: что-то взять, чтобы показать Кара Гейдару (свежие записки!).
– Что же дальше?
– спросил Кардашбек, а чекист мнется, странный какой-то.
– Извините,- проговорил после некоторого колебания,- но у меня и ордер на ваш арест есть...
– Потом признается Кардашбеку: очень ему было неприятно, мол, миссия тяжелая.
– Ничего,- Кардашбек ему в ответ,- еще молоды, привыкнете.
Следователь тоже какой-то необычный, что Оганесян - что Козлов, фамилию запомнил, оба приветливы, вежливы, конфузятся: - Поступили сведения, что в подполье действует Мусават, готовят переворот.
– Понятия не имею.
– Вот,- листок ему показывает,- прокламация. Хотите взглянуть?
– Не интересуюсь.
– Правильно делаете. Зловредная бумажка, к тому ж примитивная. Мол, различие,- читает,- между николаевской и ленинской Россией лишь в одном: тогда называлась Николаевской, ныне Ленинская.
– Как среагирует? Кардашбек и бровью не повел.
– И еще: цепь, которой мы опутаны, тогда была черная, а теперь - красная. Определенно сочинитель к ним в мусаватское подполье затесался... Не знаете?
Молчит Кардашбек.
– А что о Мамед Эмине слышали?
– Сталин с ним дружен был,- ляпнул.
– Да?
– Не знаю, так говорят.
– Кто?
Новая неосторожность: назвал Кара Гейдара. Тот замялся, а потом:
– Вынужден вас огорчить,- говорит.- Ваша фамилия значится в списке руководящих деятелей будущего мусаватского правительства.
– И на какой пост,- улыбнулся,- меня прочат?
– Тот не расслышал как будто:
– Что вы можете сказать в свое оправдание?
– Чья-то злая шутка.
– Кардашбек выразил на лице недоумение.
– Я понятия не имею.
– А что за записи? Ваши? Оганесян передал!
– Мои.
– Расшифруйте.
– Это о встрече с Наримановым, чтоб не забыть, о чем говорили.
– В ваших записях два имени, вернее, инициалы: М. Э. и А. В.
– Первый - Мамед Эмин.
– Вот видите! А говорите, что не знаете.
– А. В. Андрей Вышинский. Товарищ Сталин однажды при мне, и Нариман там был, поддержал Мамед Эмина и отругал Вышинского.