Доктор Сергеев
Шрифт:
На высоком противоположном берегу раскинулся большой старинный город. Вырисовывались контуры нового речного вокзала, особняк пароходства, стены древнего монастыря, куполы церквей.
Пройдя вдоль Камы и проскочив короткий тоннель, поезд остановился у большой, чистой платформы.
Группы студентов-санитаров ожидали раненых.
Через несколько минут Костя лежал в широкой санитарной машине, которая, медленно поднимаясь в гору, направлялась в госпиталь.
III
Ответственный секретарь горисполкома Галина Степановна Рузская привыкла к таким телеграммам. Она получала их ежедневно и читала сразу же, еще не успев снять пальто и повесить его в широкий, вделанный
В письмах и телеграммах запрашивали об эвакуированных родственниках, о детских интернатах, о раненых бойцах и командирах. И Галина Степановна знала наперед все варианты запросов, и только имена и фамилии, города и даты разнообразили содержание. Запросы были встревоженные, печальные, горестные, были спокойные, деловые, но в одной из сегодняшних телеграмм Галина Степановна сразу же почувствовала что-то особенное…
Она перечитывала телеграмму, стремясь вспомнить врачей, находящихся на излечении в городе.
«Умоляю срочно сообщить находится одном из госпиталей вашего города раненый военврач третьего ранга Константин Михайлович Сергеев телеграфируйте здоровье Ленинград жене военврачу Елене Никитичне Сергеевой адресу…»
Галина Степановна просматривала почту и снова возвращалась к телеграмме Сергеевой. Что-то заставляло ее действовать незамедлительно и, продолжая разговаривать о делах, она начала настойчиво звонить в военный эвакопункт, раздраженно слушала сигнал «занято», и снова звонила, и снова слышала «занято». В промежутках набирала другие номера, пытаясь найти военврача Сергеева без помощи эвакопункта в каком-нибудь госпитале. Ей нужно было найти Сергеева и немедленно телеграфировать в Ленинград, его жене, что муж ее жив, поправляется, что вообще все в полном порядке и не надо волноваться. Было бы очень обидно, если бы Сергеева не было в городе или с ним случилось непоправимое и пришлось бы сообщить об этом жене.
Галина Степановна волновалась, словно она разыскивала близкого человека. И сотрудники уже, как обычно, добродушно подтрунивали:
— Нашла Галина Степановна новую заботушку.
В кабинет входили посетители и видели за большим письменным столом женщину лет сорока, ласково улыбающуюся и приветливую. Она говорила очень тихо, внимательно слушала, давала нужные указания. Если дело было запутано, попадало в чьи-то холодные руки, принимало неверный оборот, она вмешивалась, звонила по телефону, повышала голос, добивалась своего.
С какими только делами не приходили к ней!
Эвакуированные, отставшие от поездов, больные, дети убитых или умерших родителей, жены и вдовы военнослужащих просили жилья, устройства на работу, билетов на дальнейшую поездку, помещения в больницу, направления в детский дом, выдачи дров. Одни жаловались на равнодушие, другие на невыполнение распоряжений. Потом приходили из здравотдела, из эвакопункта, из университета, из институтов, школ, музея, из театров, из городского сада, из Союза писателей, художников, архитекторов. И Галина Степановна всех выслушивала, ко всем была внимательна и, главное, делала все, что только можно было сделать. Тот, кто бывал в ее кабинете, мог видеть Галину Степановну то в беседе с эвакуированным ленинградским профессором, которому она помогала получить комнату, свет, дрова и наладить диетическое питание; то с больной старухой, не желающей идти в больницу, в которую ее направил здравотдел и требующей обязательно той, где лежит ее сверстница и подруга; то со сбежавшим из ремесленного училища мальчишкой, которого Галина Степановна тут же в кабинете кормила обедом и с которого брала честное слово, что он вернется в училище; то с пареньком, которого она в прошлом году подобрала на вокзале голодным и замерзшим и устроила в городскую столярную мастерскую, а сейчас пришедшим в новом костюме, в новых сапогах, с расчетной книжной столяра четвертого разряда, чтобы поблагодарить «тетеньку Галину»; или вот с тремя рядышком сидящими на диване маленькими девочками, родители которых заболели в дороге, сняты с поезда и помещены в больницу, а их самих Галина Степановна сейчас устраивает в интернат.
Галину Степановну заставали в ее кабинете и рано утром и поздним вечером. Был случай, когда к ней позвонили в три часа ночи и сообщили, что из Ленинграда прибыла группа ученых и писателей, и она тотчас же отправила к вокзалу автобус и устроила прибывших в светлые и теплые комнаты на речном вокзале. Она встречала поезда с эвакуированными ленинградцами, вместе со здравотделом размещала больных по клиникам и больницам, выискивала помещения и инвентарь, организовывала новые специальные больницы, общежития, детские дома и всегда действовала в дружеском единении с энергичными людьми из областного комитета партии, из облисполкома, из здравотдела, из гороно.
И вот сейчас, среди всех этих многообразных бытовых дел, она настойчиво разыскивала военврача Сергеева.
— Что?.. Что вы говорите?.. — вдруг вспыхнула Галина Степановна. — В пятьсот восемнадцатом?..
Ей что-то говорили в трубку, и она, взволнованно улыбаясь, смотрела на посетителей и сотрудников глазами счастливого человека.
— Спасибо, доктор, большое спасибо, — благодарила она, а в глазах уже появилось какое-то беспокойство. — Что именно? Тяжелое? Поднялась температура?
Потом, словно не до конца уверенная, что речь идет о том именно враче Сергееве, которого ей нужно, она переспросила:
— А вы проверили? Имя — Константин? Отчество — Михайлович? Из Ленинграда? Третьего ранга? Да, конечно, это он, он, он!
Она получила разрешение посетить больного, спросила, не надо ли чего-нибудь ему привезти, и вызвала машину. Но все машины, как всегда, были заняты. Кто-то уехал, кто-то не приехал, и Галина Степановна, как ни старалась, вовремя выехать в госпиталь не смогла. Она выслушала и отпустила всех посетителей, была на докладе у председателя, договорилась с директором областной конторы Гастронома о порядке выдачи продовольствия прибывшим ленинградцам и направилась к заместителю председателя облисполкома доктору Григорию Никодимовичу Светлецкому, в чьем ведении были искусство, наука, здравоохранение и дела эвакуации.
Высокий, с крупными, грубоватыми чертами лица, Светлецкий был немного нездоров, сидел в накинутом пальто, хотя в кабинете было тепло, и преувеличенно сердито распекал кого-то по телефону.
— Да… Так вот предупреждаю: если завтра в двенадцать дети не будут обуты в валенки — пеняйте на себя! Поняли? Считаю, что мы договорились! Завтра в час дня приеду посмотреть!
Он положил трубку.
— Иначе ничего не выйдет, — сказал он, здороваясь с Рузской. — А так, вот увидите: завтра все дети будут в валенках.
— Не сомневаюсь. А вот нам вы не хотите помочь, — начала Рузская.
— Ах, знаю, помню… Ну, давайте, сейчас договоримся.
Но договориться было нелегко. Ежеминутно звонили телефоны — то городской, то внутренний, то междугородний. Говорили из обкома, из районов, из сельсоветов, из госпиталей, из университета, из мединститута, из театров. Просили помещения для хореографического училища, дров для фельдшерского техникума, материалов для ремонта драматического театра, коек для новой больницы. Жаловались на плохую работу студенческой столовой, на холод в общежитиях, на грубость театральных администраторов, на спекуляцию билетами, на плохое расписание пригородных поездов. Ходатайствовали о принятии делегации эвакуированных женщин, об открытии театра миниатюр, о постройке новых бань в области. Говорили подолгу, обстоятельно. Светлецкий выслушивал, записывал что-то в блокнот, обещал выяснить, рассмотреть. Тут же он вызывал секретаря, отдавал распоряжения, и снова звонил телефон, и снова он слушал доклады, просьбы, жалобы.