Доктора флота
Шрифт:
Медицина все властнее и самодержавнее вторгалась в курсантскую жизнь, постепенно вытесняя все другие мысли и заботы, прочно занимая главенствующее место.
По вечерам в кубриках не стало слышно курсантской «травли», звуков костяшек домино. Их заменили рассказы о своих больных, о точных диагнозах и редких болезнях. Споры вспыхивали внезапно, как пожар в сухом лесу.
— Кто, по-вашему, ребята, важнее для общества, — неожиданно вопрошал известный спорщик Алик Грачев, — разносторонне образованная личность, интересующаяся и музыкой, и поэзией, и живописью, и историей,
Большинство стояло за разностороннюю образованность. Но и доводы Васи было трудно опровергнуть:
— Ты, когда ложишься на операцию или идешь к стоматологу, чего больше хочешь — чтобы твой врач был блестящим специалистом и больше никем, или для тебя важнее, чтобы он знал живопись и музыку, зато хуже владел скальпелем или щипцами?
— Надо совмещать и то, и другое, — возражал Миша.
— Если все время без остатка тратить на одну специальность, то достигнешь большего, тут и слону ясно, — вступал в разговор Пашка. На эту тему он мог говорить с полным знанием дела, так как все время разрывался между репетициями, учебой и выступлениями на концертах.
— Когда я иду к зубному врачу рвать зуб, мне, конечно, наплевать, какой он собеседник и любит ли поэзию, — соглашался Миша. — Но дружить с ним я не буду. Тоска зеленая смотреть на его унылую рожу.
— Но именно он и никто другой движет вперед науку, — вмешивался в спор Алексей Сикорский, живший в офицерском кубрике, но по старой памяти часто заглядывающий к приятелям. — Помните, Черняев рассказывал о своем друге-профессоре, который двадцать лет занимался одной проблемой — изучал слух у насекомых? Ничто другое его не интересовало, кажется, он не имел даже семьи. Зато написал уникальный труд.
— С ним, наверное, кроме как о комарах и клопах, поговорить было не о чем, — засмеялся Алик.
Миша случайно наткнулся в библиотеке на любопытную книгу о лицеистах — товарищах Пушкина: лицеист Владимир Вольховский вставал раньше всех, обливался ледяной водой, делал физические упражнения. Он обладал железной волей и трудолюбием и умер одним из первых, сорока двух лет. А Горчаков дожил до восьмидесяти трех, хотя никогда никаким закаливанием не занимался.
И снова вспыхнул спор.
— Лично я давно убежден в бесполезности физзарядки, — уверенно заявил Алик Грачев. — Большинство женщин никогда ни физкультурой, ни физзарядкой не занимаются, а живут дольше мужчин.
Страстный поборник физкультуры и идейный последователь Вольховского Алексей Сикорский возразил:
— То, что прочел Мишка, ничего не доказывает. Есть много разных причин смерти.
В те дни спорили много и обо всем подряд. Редкий вечер обходился без таких стихийно возникающих дискуссий. В своих письмах Миша назвал этот период «временем споров и поисков истины». Спорили о Павлове, академике Быкове, о Фрейде и печально известном Штейнахе [4] , о пределе человеческих знаний.
4
Штейнах Эйген (1861–1944) — австрийский физиолог. Труды по пересадке и удалению половых желез, перевязке семенных протоков с целью омоложения. Отвергнуты практикой.
— Шестьдесят лет назад совету профессоров Дерптского университета был задан вопрос: «Можно ли отличить кровь петуха от крови человека?» — убеждал Алексей. — И как, думаете, откликнулся совет мудрейших? «Дать ответ на этот вопрос невозможно. Мы уверены, что и в будущем на него никто не ответит, так как это лежит за пределами человеческих знаний».
Все рассмеялись. С тем, что такого предела не существует, были согласны все. Только в спорах выяснялось, как много, несмотря на большое напряжение в учебе, ребята читают и сколь разносторонни их интересы.
Еще недавно казавшийся бесконечно далеким день окончания Академии стремительно приближался, стал реальным, осязаемым, и мысль, что всего через год каждому придется на флотах в одиночку ставить диагнозы и лечить больных, заставляла забыть о многом, что еще недавно считалось таким важным и необходимым.
Васятка Петров проходил практику в Кронштадтском госпитале. Это был один из старейших госпиталей, построенный еще Петром Первым. На мемориальной доске у входа были начертаны слова Петра, сказанные им при церемонии закладки в 1715 году императорской адмиралтейской гошпитали в Санкт-Петербурге: «Здесь всякий изнеможенный служивый найдет себе помощь и упокоение которому ему доселе не было дай только бог чтобы никогда многие не имели нужды сюда быть привозимы».
Толстенные кирпичные стены мрачных приземистых зданий почернели от времени, от дующих с моря почти постоянных ветров. В больших палатах было слышно, как глухо и недовольно шумит море.
Начальником хирургического отделения госпиталя служил полковник Никишов, худой, узкоплечий человек средних лет, с тонкими губами и небольшой бородкой клинышком. Хирургом Никишов был известным не только в Кронштадте, но и на всем Балтийском флоте. Слава о его сложнейших операциях докатилась даже до клиник Академии.
Сразу по прибытии в госпиталь Вася попросил Никишова разрешить ему ночевать в отделении, чтобы быть поближе к раненым и больным.
— Случись что, и я всегда буду под рукой, — пояснил он и посмотрел на Никишова своими голубыми глазами.
— Похвальное намерение, товарищ курсант, — сказал Никишов, теребя по привычке кончик бороды. — Но где же вам спать? Впрочем, можете спать в моем кабинете.
Уже через несколько дней Вася понадобился. Операционная сестра Ленка Горохова сначала осторожно, а затем весьма энергично расталкивала спящего мертвецким сном Васю, но разбудить не могла.
— Вася! — приговаривала она, щекоча его шею и дергая за светлые волосы. — Васенька! Ну вставай же. Никишов ждет.
Наконец Вася проснулся, приоткрыл один глаз, увидел склонившуюся над ним Ленку в высокой крахмальной шапочке, ее странно блестевшие в темноте глаза, стройную фигурку в белом халатике. Он быстро высунул руки из-под одеяла, обнял девушку и поцеловал в губы.
— Пусти, черт, — сопротивлялась Лена. — Халат помнешь. — Она с трудом вырвалась из крепких Васиных объятий, отбежала к двери, сказала, задыхаясь от недавней борьбы: — Больше ни за что не приду тебя будить.