Доктора флота
Шрифт:
— Алманаев? — спросил я.
— Да, — ответил худой черноволосый парень. — Чего тебе?
— С сегодняшнего дня я буду вашим лечащим врачом.
— Ты? — спросил он, окинув меня быстрым любопытным взглядом, заметив, конечно, под халатом синий матросский воротничок. — Перевязок делать не дам. И не мечтай. — Помолчав немного, докурил папиросу, бросил в урну, спросил: — Звать как?
Вероятно, следовало сказать, что зовут меня Михаил Антонович, но еще ни один человек в мире не называл меня так, это звучало бы смешно, и я ответил:
— Миша.
— Ладно, так и быть, перевязывай, — великодушно согласился он. — Только спирту, Мишка, побольше для перевязок выписывай. Вместе выпивать будем. Лады?
— Лады, —
Алманаев был ранен на Волховском фронте. Левая нога до середины голени у него ампутирована, но он не унывал. Госпитальная жизнь ему нравилась: помогал сестрам и санитаркам, ухаживал за тяжело больными, носился на костылях с этажа на этаж. В девятнадцать лет он был женат, имел ребенка. Уезжая, подарил мне алюминиевую расческу и пачку немецких безопасных лезвий.
Госпиталь в Кирове, куда был переведен младший лейтенант Якимов, помещался в бывшей городской гимназии. Когда-то в ней учились Бехтерев, Циолковский, археолог Спицын. Сейчас в большой комнате выпускного класса стояло два десятка коек. Большинство кроватей были пусты. Их постояльцы гуляли по госпитальному двору.
Когда Геннадий открыл глаза, все окружающее виделось и слышалось словно в густом тумане — нечетко, расплывчато, приглушенно. Голова была тяжелая, как копилка с пятаками, стоявшая в детстве у него на столе. Рука и грудь были туго забинтованы и саднили. Подташнивало. К лицу его склонилась Лина.
— Все хорошо, братушка, — сказала она, проводя по лицу Геннадия длинными холодными пальцами. — Александр Васильевич просто чародей. Он сказал, что сделав все наилучшим образом.
Из глаз Геннадия скатились две слезинки. За почти десятимесячное лежание по госпиталям, после пяти тяжелых операций он достаточно наслушался всяческих обещаний, оптимистических, поднимающих дух прогнозов. Вранье, что эта операция последняя и он, наконец, из тяжелого инвалида превратится в нормального человека. Лучше бы сразу тогда после тарана разбился насмерть. Так нет, сшиб фрица плоскостью, а сам уцелел. Он уже устал болеть, устал лечиться, перестал верить врачам, как бы горячо и убедительно они ни говорили. Он попробовал пошевелиться и ощутил тупую боль в груди. «Еще наркоз до конца не отошел, — подумал он. — Вот отойдет, тогда запоешь». С большим трудом он немного повернул голову и увидел женщину, которая мыла в палате стекла. Она стояла на подоконнике, в подоткнутой юбке и кофточке, развеваемой ветром, женщина средних лет, озаренная утренним солнцем. Боже, как он завидовал ей тогда! Ему казалось, что счастливее этой крепкой здоровой женщины нет и не может быть. Что может быть прекраснее, чем так стоять под солнцем.
Женщина заметила, что он открыл глаза и смотрит на нее, улыбнулась и приветливо помахала рукой. Геннадий попытался вспомнить, как в один из теплых августовских дней, когда их палата совсем опустела и только он да еще один претендент на деревянный бушлат оставались на своих койках, в сопровождении пышной свиты из ординаторов, начальницы отделения и командования госпиталя вошли двое. Он сразу понял, что это те известные моряки, о которых говорила Лина. Геннадий попытался угадать, кто из них Черняев, а кто хирург. Ведь когда они осматривали его в Кобоне, он был без сознания. «Хирург это тот решительный, невысокий, с животиком», — подумал он и не ошибся. Александр Васильевич сразу принялся за осмотр. У больного образовался ложный сустав на плече и три ложных сустава на ребрах. Кроме того, у него еще не совсем закончилось нагноение плевры. Около кровати стояла бутылочка, в которую через трубку падали из грудной клетки тяжелые светлые капли гноя. Вне всякого сомнения, больной нуждался в большой и сложной операции, но выдержит ли он ее теперь?
Мызников посмотрел на Черняева. Александр Серафимович понимающе кивнул, внимательно прослушал больного, обратил внимание на пальцы в форме барабанных палочек, на дряблую, чуть желтоватую кожу, и лишь тогда сказал:
— Нужно оперировать. Выдержит, молодой.
— Такая операция для меня, юноша, пара пустяков, — сказал Мызников и потрепал Геннадия по щеке. — Сорок семь минут, и баста.
Больше Геннадий ничего не помнил.
— Как ты их притащила сюда? — едва слышно спросил он у сестры.
— Миша Зайцев помог. Он знает Черняева с детства. Его отец и Черняев старые друзья. Папе не пришлось даже обращаться в обком.
Она не сказала, что раньше всех к Мызникову ходил Алексей. «Сейчас, прости, не могу, — сказал Александр Васильевич, выслушав младшего сержанта. — Уезжаю в Свердловск, Челябинск. Мызникова везде ждут, Мызников везде нужен. Хоть разорвись…»
Он действительно много работал. Алексей видел, какое усталое у профессора лицо, какие набрякшие веки. Но Черняеву отказать Мызников не смог.
Уже три недели Лина занималась на первом курсе Лесотехнической академии. Способная художница, которую родители с детских лет учили рисованию, она, чтобы не расставаться с отцом, забрала документы из Академии художеств, куда была принята, и теперь посещала скучные лекции, с трудом высиживая положенные часы. В ушах монотонно журчал голос лектора, рядом негромко перешептывались девчонки, а ее мысли были далеко. Она вспомнила мать. Где она сейчас? Счастлива ли со своим Юрой? Чуткая, добрая, нежная мама, она все могла понять. А Лине именно этого сейчас не хватало. Она любила забираться в широкую мягкую постель матери, обнимала ее за шею, прижималась к ее теплому телу и засыпала умиротворенная, успокоенная. Она знала, что очень похожа на мать. Такая же капризная, непоследовательная, увлекающаяся. Многие говорили ей об этом. Мама часто не могла разобраться в своих чувствах, совершала много ошибок. И она тоже. До недавнего времени Лине казалось, что ей нравится Алексей. Если он долго не приходил, она нервничала, скучала, не могла найти себе места. Но появился Паша Щекин. Теперь Лина не понимала, кто ей больше по душе. Все перепуталось. В какой-то книге она прочла, что если нравятся двое, значит, не нравится ни один. Но это была неправда. Она знала, что у Паши есть множество поклонниц, что он избалован женским вниманием, получает после каждого концерта записки с объяснениями в любви, но, странное дело, это не только не отталкивало ее от него, а наоборот, делало еще более желанным. А ведь Миша Зайцев рассказал ей, что эти записки Пашка коллекционирует и любит в кубрике читать вслух, потешаясь над девчонками, которые их написали.
— Знаешь, хорошо быть знаменитым, — недавно признался ей Паша. — На какой экзамен ни приду, как ни плаваю, тройка обеспечена. Даже звание младшего сержанта за пение присвоили. Недавно зачет Черняеву сдавал. Он мне один вопрос, второй, третий. Чувствую, сейчас влепит пару. А я знал, что он недавно стал военным, строевых премудростей не усвоил, и говорю: «Товарищ профессор, не могу я получить двойку, если все мое отделение имеет хорошие оценки. Какой же будет у меня авторитет как у младшего командира?» Он подумал, сказал: «Опасный вы человек, Щекин». Но тройку поставил. А это главное. — Паша расхохотался.
Веселый парень Паша. Бывает так за вечер насмеешься, что щеки болят. Все для него просто, ничего его не заботит, не огорчает, а жизнь такая трудная, так устаешь от постоянных тревожных мыслей. Но иногда он становится ей неприятен. Недавняя веселость кажется поверхностной, легкомысленной, шутки плоскими, неумными. Тогда она быстро прощается и уходит, а потом дома сидит мрачная, односложно отвечает на вопросы отца и долго не может уснуть. Но проходит несколько дней, и она снова хочет видеть его…