Докторица
Шрифт:
— Товарищ гвардии майор! Меня послал с места вынужденной посадки гвардии старший лейтенант Матросов. Во время вылета над целью попали под зенитный огонь, машина сохранила управление и мы возвращались, когда уже на подходе мотор обрезало и мы немного не дотянули до полосы. Произвели посадку на лугу в трёх километрах отсюда, командир в порядке, остался ждать помощь. Доклад окончил…
Все живы и здоровы! Радость всколыхнулась с новой силой! Все радостно повалили в столовую перекусить перед сном. Только названные командиром остались разбираться кому и куда ехать, что требуется взять с собой… Уже назавтра увидела пострадавший самолёт Матросова, у него больше трети левого верхнего крыла не было вообще, каким-то чудом уцелели стойки, которые удерживали или удерживались остатками силового набора крыла из балок и лонжеронов, а на тросе болтался уцелевший кусок вырванного
Но мне нужно идти на разбор полёта к Зое. И до самого вечера она меня дотошно выспрашивала, что я видела, о чём думала, что делала по всему полёту буквально посекундно. Я думала, что говорить будем про саму бомбёжку, и сказала об этом, на что получила ответ, что грамотно дойти, а потом без ущерба уйти часто гораздо труднее, чем провести самую ювелирную и сложную бомбёжку. Ещё оказалось, что она ещё вчера в небе заметила, что я здорово провалилась по высоте, что ещё десяток метров и нас бы не просто ударной волной пнуло, а могли осколки или "вторичные взрывные снаряды" достать. Последние – это, как оказалось, всякие обломки, камни, куски строений и деревьев, которые силой взрыва разбрасывает в стороны, и они могут наносить ущерб не меньше, чем части самой бомбы. Отдельно мне было высказано неудовольствие за две пробоины, которые нашёл в самолёте наш грустный Матвей и доложил комэску, как положено. И что малолетняя дурочка (это про Машу, если вы не поняли, и ничего, что она меня старше, но я – командир экипажа, а значит несу ответственность за всё) из пулемёта решила пострелять – мой личный недосмотр и недоработка. Что моё дело это не просто за ручку управления подержаться и в педали попедалировать, а всё остальное – хоть травой зарасти, моё дело касается всего не только в самолёте, но и вокруг него. То есть ходить, думать, оценивать и делать правильные своевременные выводы и реализовывать их. Кроме того, что просто проговаривали мои и Машины действия во время всего полёта, мне ещё было подсказано с десяток наземных ориентиров, часть которых даже помню по полёту. Что важно, это были именно ночные ориентиры, а не уже привычные для меня дневные, как оказалось, это совершенно разные вещи… В общем, этот разбор – продолжение учёбы и натаскивания боевого лётчика…
Глава 69
Будни и концерт
В воскресенье двадцать первого марта я до обеда отпросилась съездить в отдел и проведать сестрёнку, по которой уже очень соскучилась. Ведь не виделись всего несколько дней, но столько за это время для меня прошло, узнала столько нового, такая выпала нагрузка, что в моём восприятии прошло гораздо больше времени, наверно в обычной размеренной жизни за прошедшие дни со мной случилось нового и больше, чем выпадает за несколько месяцев. Я уже говорила, что в первый день получила втык за оставленный у штаба мотоцикл? В общем, мне поставили на вид явное нарушение мной режима маскировки аэродрома от воздушной разведки. Но против наличия у меня в пользовании мотоцикла никто не возражает, да и статус у меня прикомандированный, что даёт мне право на некоторые вольности, но я этим сильно не бравирую, ни к чему это… Тем более, что после первого боевого вылета, наутро меня вызвал к себе майор Елисеев:
— Вызывали, Василий Кузьмич!
— Да, проходи… — я прошла к его столу в выгороженном брезентом от чехлов в штабной землянке углу, а он крикнул, — Так, всем пойти покурить, мне с лётчиком секретно поговорить нужно!
Пока штабные, пыхтя и вздыхая, покидали палатку, мы молча сидели и смотрели друг на друга. О чём таком СЕКРЕТНОМ со мной вдруг пожелал поговорить командир полка, я после пары попыток решила не гадать. Вроде бы за душой у меня никаких нарушений и провинностей, да и для разноса удалять свидетелей не в стиле прямолинейного Елисеева. Сидим, смотрим друг на друга. Когда все ушли, о чём крикнул выходя Прудников, командир поднялся, принёс из-за загородки бывалый чайник и пару кружек, в которые заварил крепкий чай и пододвинул ко мне парящую кружку с заваривающимся чаем.
— Я вот чего хотел, лейтенант! Ты послушай, не перебивай, потом говорить будешь… Мы тут с комиссаром поговорили, он в штаб позвонил, ему ничего говорить
— И на какую награду я уже налетать успела, товарищ гвардии майор?
— Ну, за один вылет, хоть и успешный с подтверждением, плюс у тебя боевых вылетов уже больше тридцати, я могу тебя к медали "За боевые заслуги" представить… — вот здесь я начала хохотать и ничего с собой сделать не могла. Вспомнилось, как Николаев мне ухмыляясь вручал третью такую медаль со словами, что я видимо приговорена к этому виду награды и это судьба. В общем, меня душил смех, и я ничего не могла поделать. Наконец, отсмеявшись, я взглянула в немного даже обиженное недоумённое лицо майора. Поняла, что словами мне объяснить что-либо будет трудно, я полезла в карман, где завёрнутые и проложенные слоями ткани у меня лежали мои награды, и стала выкладывать перед ним в ряд три медали "За боевые заслуги" и четвёртой "За оборону Ленинграда".
— Это, товарищ гвардии майор, мои награды, первая в ноябре сорок первого, остальные уже, когда летать начала…
— Не понимаю тогда ничего…
— Василий Кузьмич, вы всё правильно узнали, но не так трактовали. Да, я попросила своего очень хорошего знакомого, чтобы он помог мне перевестись из связной авиации в боевую часть. Но не ради наград, а потому, что у меня недавно на фронте погиб папа, а в сорок первом во время бомбёжки погибли в Ленинграде моя мама и младший братик. А почему меня просто прикомандировали, а не перевели к вам, тут дело в том, что я приписана к Балтфлоту и они меня отдавать не хотят, то есть и в отдел я прикомандирована, а числюсь я в кадрах Ладожской военной флотилии. У меня даже предпоследнее звание было "мичман", а до этого "главный старшина". И если мне парадную форму надевать, то она будет морская. И времени у меня немного, с сентября меня забирают служить в Москву. И я прошу не пылинки с меня сдувать, а разрешить мне за эти месяцы успеть фашистам за моих родных счёт предъявить!
— Так про сбитые – это правда, а не штабные приписки?
— Самая, что ни на есть. Только я же не истребитель, первого просто обманула, и он сам в деревья влетел, второго на пуск эрэсов подловила, а моя пассажирка в это время второго, говорит, зацепила из пулемёта. А боевые все в немецкий тыл и на разведку.
— Так и налёт почти восемьсот часов тоже настоящий?
— А Зоя что говорит?
— Говорит, что летать умеешь и опыт чувствуется, хотя про бомбить не слышала ничего…
— Всё правильно говорит…
— Ты пока награды свои не убирай! Только прикрой газеткой, вот, на, держи! Хочу этих целителей душ пристыдить, это же они волну подняли и в уши мне с двух сторон зудели…
Я прикрыла медали, которые так в ряд и лежали на столе рядом с кружкой чая, а Елисеев выскочил из землянки за комиссаром и начштаба. Вернулись втроём, Прудников и Беленький явно не понимающие, а майор довольный предстоящей сценкой.
— Вот, Михайла Семёныч! Ты у нас самый старый и мудрый! Говорит мне лейтенант, что медалью её сильно не удивишь… Что сам-то скажешь? А мы с комиссаром опытного товарища послушаем…
— Знаете, товарищ лейтенант, награды даже медали за просто так не дают! Их заслужить нужно, подвиг совершить! Куда же вам понять… — начал он с пафосом и комиссар кивал соглашаясь, потом досадливо махнул рукой, дескать, что курице безмозглой объяснять. Мне стало неуютно, шутка стала приобретать какие-то не очень добрые нотки.
— А ты бы, раз такой умный, под газетку сначала заглянул, товарищ гвардии штабс-капитан! — я сама подняла газету, под которой в ряд лежали мои медали…
— Это чьи?…