Долбаные города
Шрифт:
А я подумал, что Эли просто не хочет возвращаться домой, и не хочет быть один, и все такое прочее, и я понял его. Мы пошли в сторону дома Калева, и чем дольше мы шли, тем теснее прижимались друг к другу, и вот дорога уже казалась широкой. Пошел снег, и его хлопья, оранжевые в свете фонарей, ложились на наши шапки, присыпали крыши домов и машин, придавая всему странное, сказочное очарование. Ахет-Атон стал совершенно рождественским. Я подумал: мы так прижимаемся друг к другу, чтобы, впервые, оставить место для Калева, или просто так похолодало,
То есть, вот Макс Шикарски, ему повезло родиться в самой богатой части земли, он наслышан о настоящих страданиях, о тех, кому не хватает лекарств и хлеба, кто умирает в тюрьмах и под бомбами. А с Максом Шикарски — все хорошо. Он, значит, чокнутый малость, не слишком богат, но смерть от голода и подавляющего большинства болезней ему не грозит. Макс Шикарски может позволить себе заниматься всякой хренотой целыми днями, и тем самым удовлетворять свою потребность в самореализации. Пирамида Маслоу Макса Шикарски обладает крепким фундаментом, она достроена — от основания до верхушки.
И ему нечего бояться в будущем, кроме, разве что, террористов или рака легких, но об этом всегда можно забыть на долгое, долгое время.
Почему тогда Макс Шикарски вообще все еще способен испытывать настоящую боль? Почему он не стал овощем, одним из симпатичных, с блестящими боками, журнально-привлекательных овощей, расфасованных по пакетам в супермаркете?
У Макса, конечно, есть шанс опуститься и лет через пятнадцать тоже ждать, сидя на кухне по восемь часов, пока подействует "Золофт".
Но сейчас я чувствовал себя таким живым, что мне было противно. Я так привык быть просто зрителем, и в этом смысле мне совершенно не нравилось выходить на сцену. Раньше я думал: как много в мире боли, и что это очень страшно, просто невыносимо несправедливо быть счастливым здесь и сейчас, когда кто-то умирает в невыразимых мучениях.
Теперь же меня посетила простая мысль: у каждого есть пятнадцать минут славы, когда больно, и больно невероятно, и тогда уже все остальные — просто зрители, а у тебя болят от софитов глаза, и тебе невыносимо жарко.
У меня уже бывали депрессивные эпизоды. В основном, я лежал на диване и трогал свой член, пытаясь передернуть на "Лики смерти", ощущая себя неспособным ни на что реальное и значимое. Вот эта предельная пассивность, ужасная бессмысленность любого действия и казалась мне несчастьем. На самом деле она была ничем. Не ничем по сравнению с, а просто ничем. Отсутствием.
Теперь я правда чувствовал боль, и она билась во мне, как злая птица, не желающая сидеть в клетке, и я понял, что не могу ее выпустить, что у меня нет ключа, и что я боюсь этой птицы, боюсь, что она расклюет мне руки или глаза.
Наверное все, как и всегда, решалось словами, но на этот раз нужных у меня не нашлось. Мы шли, и становилось все холоднее. В небе над нами высыпали звезды, похожие на далекие снежинки, еще не спустившиеся вниз.
Мы проходили одинаковые, благополучно-белые дома, и искали тот, на котором в этом году никаких гирлянд не будет, и в окно елку с хрустальной звездой над ней никто тоже не увидит.
Интересно, подумал я, соседи Калева до сих пор говорят о нем за ужином, и вздыхают так тоскливо, цокают языками, и изрекают вечные мудрости вроде:
— Вот это, мать ее, жизнь. Никогда не угадаешь.
Тут патетическая затяжка отца семейства, дети, смотрящие в свои тарелки, мать, думающая о том, что завтра надо взять машину и сгонять к собственной матери, ведь жизнь так скоротечна. Сцена так себе, но зато позволяет ненадолго забыть о налогах и сокращениях.
Эли сказал:
— Но мы ведь поддержим их, и все такое прочее?
— Это придется делать тебе. Я готов поддерживать только мамку Леви.
— Да заткнись уже, придурок!
— Именно таким образом называет меня господин, который тратит все свои карманные деньги на биодобавки для правильной работы сердца?
— На антиоксиданты, Макси, если ты хочешь умереть в сорок лет, я тебе мешать не собираюсь, но постараюсь протянуть тут как можно дольше.
— А то. Место-то хорошее.
Эли вдруг толкнул сначала меня, потом Леви.
— Успокойтесь. Мы подходим к его дому. Надо себя вести так, как будто мы...
— Больше не смеемся? — спросил я. — Как будто наша жизнь тоже кончена? Послушай своего болотного короля, Эли, нужно вести себя естественно, вот и все.
Леви сказал:
— Да. Но к тебе самому твой совет не относится.
— Это еще почему?
— Дайте-ка подумать, — протянул Леви, с точностью копируя интонацию своего отца. Это была наша старая шутка, настолько палеолитическая, что никто уже не помнил, что в ней смешного. Ядро этой шутки давным-давно растворилось в многократных повторениях, но одна эта нехитрая фраза до сих пор вызывала у нас обоих смех.
Этим хороша долгая дружба. Даже двое отдельно взятых друзей — это совершенно новая человеческая культура со своим языком и традициями, неповторимая и непонятая. Вот стану, значит, президентом, и велю к каждому человеку приставить по квалифицированному антропологу. Вот тогда-то мы все узнаем, вот тогда-то мы на свете и заживем, и не останется нерешенных загадок.
Правда для этого придется вывести множество антропологов, отстранить их от человеческой природы для объективности наблюдения, и вместо загадки "что такое человек и человечество?" появится другая — "что такое антрополог и...антропологовечество, наверное?".
— Спорим, — сказал Леви. — Ты опять думаешь про расу антропологов.
— С тех пор, как узнал значение этого слова. А ты представляешь, как роботы, стреляющие лазерами из глаз, захватывают Ахет-Атон, чтобы не думать о том, как будешь смотреть предкам Калева в глаза.