Долбаные города
Шрифт:
На урок мы пришли за пять минут до звонка. Я открыл дверь с ноги, но учительницы еще не было.
— Малыши, зацените, кто вернулся! Эй, Рахиль, как твоя бабуля? Пока держится, потому что ты не отпускаешь старушку к ангелам?
— Заткнись, Шикарски.
— Я молчал! Я молчал так долго, что сердце мое разрывалось на тысячи кусочков!
— А я думал тебя оставят там навсегда, — сказал Яков.
— А я думал, твои родители уже продали тебя мыть посуду в каком-нибудь рыбном ресторане из-за долгов по кредиту.
Я повернулся к Леви.
— А ты им не говорил, что я возвращаюсь?
—
Тут я почувствовал толчок, едва не повалился на пол, но кто-то меня удержал. Сейчас, подумал я, меня будут заслуженно бить, справедливость восторжествует, в небо взовьются салюты, а народы всей земли сольются в оргазме понимания, что благотворно скажется на экономике и политическом климате. Однако, меня обняли, да так крепко, что важные навыки дыхания стерлись из моей памяти примерно на тридцать секунд.
— Макси, я так скучал!
— Привет, Эли! Голос у тебя так и не начал ломаться?
— Ужасно круто, что ты вернулся!
Сладить с Эли было совершенно невозможно. Он никогда на меня не обижался. Его стратегия была лишена изъянов — он оставался моим другом в любой ситуации, и оттого пытаться его как-нибудь задеть было даже скучно. Я, взглянув на него, на секунду зажмурился, потому что майка на нем была настолько яркая, так отчаянно оранжевая, что на нее нельзя было смотреть Леви.
— Детка, закрой глазки, а то у тебя будет припадок. Эли, я вызываю полицию моды, ты опять сорвался!
— Хорошо, что ты в порядке! Я думал, они сделают тебе лоботомию!
Я расслышал одобрительные возгласы, задумчиво кивнул.
— Я тоже так думал, но оказалось, это теперь вообще незаконно.
Эли, наконец, отцепился от меня, и вместе с кислородом в меня проникло сентиментальное понимание: я тоже скучал. Эли был, наверное, самым очаровательным существом на планете, если не считать некоторых животных. Его образ можно было продать как концепт-арт в мультипликационную корпорацию. Он был маленький, русый, по-смешному глазастый, с мелкими и тонкими чертами и какой-то подкупающей детскостью в повадках. Я ни разу не видел Эли грустным, и даже не был до конца уверен в том, что Эли запечатлелся в моей памяти без своей вечной широченной улыбки. Интересно, подумал я, а когда все случилось с Калевом, как он выглядел? Это ведь был его лучший друг. Эли улыбался так же, как и всегда, и с первого взгляда вовсе не изменился. Чуть погодя я обнаружил, правда, что Эли сильно похудел, а глаза у него как-то странно, влажно блестели. Не так, будто он плакал недавно, как-то совсем по-другому. Я раньше не видел, чтобы у людей так блестели глаза.
— И я рад тебя видеть, — сказал я осторожно и улыбнулся.
Я прошел по классу, едва не поскользнулся, вызвав всеобщий смех, получил жеванной бумажкой по уху.
— Люди ненавидят меня, — сказал я. — Потому что пафос революционного свержения основ у меня не соседствует с ай-кью выше провинциального школьника.
— Ты только что говорил, что ты развит не по годам.
— Я ошибся, потому что я слишком глуп. Как думаешь, меня сегодня побьют?
Леви грустно улыбнулся, принялся доставать учебники.
— Да. Побьют. И я не буду говорить, что
Я обернулся. Гершель и Ноам сидели за последней партой, они выглядели как обычно, только на меня внимания почему-то не обращали. Даже обидно стало. Гершель был невысокий и крепкий курносый блондин с печатью вырождения столь явственной, что в его честь можно было назвать какое-нибудь генетическое заболевание. Ноам в целом больше походил на человека, но крысиная злобность черт придавала ему смачной омерзительности. Говорят, наше восприятие человеческой внешности зависит от эмоционального отношения к людям. Наверное, наших школьных хулиганов кто-то любил, девчонки, может быть, переписывались с ними ночами и восхищались аристократичностью их черт, но мне они казались самыми уродливыми людьми, которых я когда-либо видел, а ведь я иногда делал мемы с людьми, страдающими редкими заболеваниями. Я пробормотал:
— Умей предсказать пожар с точностью до минуты. Затем подожги свой дом, оправдывая предсказанье.
— Что?
— Дитя Европы, — прошептал я, а затем уставился на Гершеля.
— Привет! — сказал я.
— Чего тебе надо, Шикарски?
— Мы что поменялись ролями? Обычно это я тебя спрашиваю. Ах, ну да, у тебя же теперь такая травма!
Маленькие глазки Гершеля в секунду загорелись тем огнем, который жжет человеческое существо, толкая его на самые ужасные и самые прекрасные поступки.
— Еще только слово, Шикарски.
— Эта фраза всегда ставит меня в затруднительное положение, я не могу придумать достаточно остроумное слово!
Гершель встал, со скрипом отодвинулся его стул. Ноам остался сидеть, и это меня удивило. Хотя, если уж он расплакался перед Калевом, наверное до сих пор пытается слепить свою самооценку из месива, которое от нее осталось. Это, должно быть, похоже на попытки сообразить снеговика из весенней грязи. Безрадостное, мерзкое занятие без определенного результата, а родители, в конце концов, все равно окажутся разочарованы.
Гершель рванулся ко мне, я расстегнул рюкзак и достал пистолет. Действовать нужно было быстро, прежде, чем Гершель понял бы, что пистолет фальшивка, и я фальшивка. Он остановился, и глаза у него были ну просто уморительные, а из приоткрытого рта вырвалось странное, совершенно коровье мычание.
— Пам-пам, — сказал я, а потом подумал ведь надо было сказать "пиф-паф". Я нажал на курок, и в лицо Гершелю устремилась струйка воды.
— Отставить панику, малыши. Он водяной. Это просто водичка, она освежает. Но я туда кончил.
И тогда Гершель меня ударил. И я подумал: только бы он не сломал мне мой семитский нос.
Гершель и не сломал, потому что я был неуязвим, а мысль — материальна.
Подкаст: Эффективные расстройства.
— Твой нос, — повторил Леви, он протянул руку, коснулся пальцами моей переносицы, такое быстрое, почти неощутимое прикосновение. — Он точно его не сломал?
— Не точно, — сказал я. — Я ничего не знаю про нашу медсестру, она вполне может лгать мне, потому что не любит евреев. Но экспресс ринопластики вроде как не произошло. Просто кровил.