Долг: первые 5000 лет истории
Шрифт:
Здесь полезно вернуться к тем принципам, которые были изложены в пятой главе. Мы видим прежде всего размывание старых форм иерархии — гомеровского мира героев и их слуг — и вместе с тем старых форм взаимопомощи, в то время как коммунистические отношения все больше ограничиваются рамками дома.
Именно эрозия иерархии играла ключевую роль в «долговых кризисах», которые разразились во многих греческих городах около 600 года до н.э., как раз тогда, когда шло становление первых торговых рынков [241] . Когда Аристотель говорил об афинских бедняках, попадавших в рабство к богачам, он имел в виду, что в трудные годы многие бедные крестьяне влезали в долги и в итоге становились зависимыми людьми, арендаторами на собственной земле. Некоторых даже продавали в рабство за границу. Что приводило к волнениям и беспорядкам, сопровождавшимся требованиями начать все с чистого листа, освободить тех, кто попал в неволю, и перераспределить пахотные земли. В отдельных случаях дело доходило до настоящих революций. В Мегаре радикальная партия, захватившая власть, не только объявила вне закона процентные ссуды, но и придала этому решению обратную силу, заставив кредиторов вернуть все проценты, полученные в прошлом [242] . В других городах популистские тираны пришли к власти благодаря обещаниям упразднить сельскохозяйственные долги.
241
Самые известные примеры — Афины, Коринф и Мегара (Asheri 1969; St. Croix 1981; Finley 1981:156-157.)
242
Закон
На первый взгляд, все не кажется таким уж удивительным: когда начали развиваться торговые рынки, греческие полисы очень скоро столкнулись со всеми социальными проблемами, которые терзали ближневосточные города на протяжении тысячелетий: долговые кризисы, сопротивление долгам, политические волнения. На самом деле не все так очевидно. Во-первых, то, что бедняков «обращали в рабство богачи» в широком смысле, который использует Аристотель, вряд ли было новостью. Даже в гомеровском обществе считалось само собой разумеющимся, что богачей окружали зависимые люди и слуги, происходившие из числа бедняков. Тем не менее ключевым элементом этих отношений патронажа было то, что они налагали ответственность на обе стороны. Благородный воин и его безродный клиент считались людьми совершенно разных видов, но каждый из них должен был принимать в расчет потребности другого (совершенно отличные от его собственных). Превращение патронажа в долговые отношения, когда, например, предоставление посевных семян становилось ссудой и уж тем более процентной ссудой, меняло все [243] . Более того, изменения носили крайне противоречивый характер. С одной стороны, ссуда не предполагает, что на кредитора возлагается долгосрочная ответственность. С другой — ссуда, как я неоднократно подчеркивал, подразумевает определенное формальное, юридическое равенство между кредитором и заемщиком. Она подразумевает, что они, по крайней мере в определенном смысле и на определенном уровне, являются людьми одного и того же вида. Конечно, речь идет о самой беспощадной и жестокой из возможных форм равенства. Но тот факт, что на рынке это воспринималось как равенство, еще больше осложнял выполнение подобных договоренностей [244] .
243
Совершенно не ясно, существовали ли процентные ссуды в этот ранний период, поскольку первое упоминание процента относится приблизительно к 475 году до н.э., а первые очевидные свидетельства датируются концом V века до н.э. (Bogaert 1966, 1968; Finley 1981; Millett 1991а: 44-45;Hudson 1992).
244
Сравните это, например, с книгой Левит (25:35-37), которая позволяет превратить обедневшего «поселенца» в клиента или держателя, но не разрешает давать ему деньги в рост.
Те же сложности возникают между соседями в сельских общинах, которые обычно дают друг другу, одалживают и занимают друг у друга любые вещи, от сита и серпа до угля, масла для готовки, посевных семян и волов для пахоты. С одной стороны, такие жесты, как давать и одалживать, считались базовыми составляющими текстуры человеческих отношений в сельских общинах; с другой — соседи, просившие слишком много, вызывали сильное раздражение, которое усугублялось в тех случаях, когда все стороны точно знали, сколько стоило купить или взять напрокат эти вещи. И вновь проще всего понять суть повседневных дилемм средиземноморских крестьян можно через анекдоты. Истории с турецкого берега Эгейского моря отражают те же сложности:
Сосед Насреддина однажды попросил дать ему осла для выполнения непредвиденного поручения. Насреддин согласился, но на следующий день сосед вернулся — теперь ему было нужно зерно для помола. Вскоре он стал появляться почти каждое утро, не затрудняя себя поиском предлога. Наконец Насреддину это надоело, и однажды утром он сказал, что его брат зашел раньше и забрал осла.
Когда сосед уже уходил, он услышал громкий ослиный рев, доносившийся со двора.
— Эй, я думал, ты сказал, что осла нет!
— Слушай, ты кому веришь, — спросил Насреддин, — мне или какому-то животному?
С появлением денег стало неясно, что считать подарком, а что — ссудой. С одной стороны, даже если это подарок, то всегда считалось предпочтительным взамен дать что-нибудь лучшее [245] . С другой стороны, друзья не взимают друг с друга процентов и любой намек на это вызывает раздражение. Так в чем разница между щедрым ответным подарком и выплатой процентов? Вот что рассказывает одна из самых известных историй о Насреддине, которая в течение многих веков забавляла крестьян, живших в бассейне Средиземного моря и прилегающих областях. (Отмечу, что здесь обыгрывается тот факт, что во многих средиземноморских языках, в том числе в греческом, слово «процент» дословно означает «потомство».)
245
Это подчеркивает в «Трудах и днях» (II344-363) Гесиод, один из основных источников по данному вопросу. Пол Миллетт (Millett 1991 а: 30-35) подробно рассматривает этот отрывок, показывая двойственность восприятия подарков и ссуд. Книга Миллетта «Кредиты и займы в Древних Афинах» — основная работа по этой теме. Исследователей по греческой экономике долгое время увлекали так называемые первобытно-модернистские споры (название довольно анахроничное); Миллетт — сторонник первобытной версии, за что оппоненты подвергли его жесткой критике (например, Cohen 1995; Shipley 1997, 2001). Однако споры в основном ведутся вокруг преобладания торговых займов, а потому имеют лишь опосредованное значение для моего изложения.
Однажды сосед Насреддина, известный скряга, зашел сообщить, что он устраивает ужин для нескольких друзей. Может ли он одолжить у Насреддина несколько горшков? У Насреддина их было немного, но он сказал, что будет рад одолжить все, что у него есть. На следующий день скряга вернулся и принес не только три горшка Насреддина, но и еще один маленький.
— Что это? — спросил Насреддин.
— О, это потомок горшков. Пока они были у меня, у них появился отпрыск.
Насреддин пожал плечами и взял их, а скряга ушел, довольный тем, что установил принцип процента в их отношениях. Месяц спустя Насреддин устраивал ужин и пришел к соседу, чтобы занять двенадцать столовых приборов, намного более роскошных, чем те, что были у него. Скряга согласился. Потом подождал день. Потом еще один…
На третий день скряга пришел и спросил, что сталось с его приборами.
— С приборами? — с грустью переспросил Насреддин. — Произошла ужасная трагедия. Они умерли [246] .
246
Эта история тем более поразительна потому, что Насреддин почти никогда и нигде не совершает поступков, которые могли бы показаться его современникам бесчестными. В историях, где речь идет о его соседе-скряге, предполагается, что слушатель понимает, что раз сосед скряга, то ему не стоит рассчитывать на доброе обращение.
В героическом мире только долги чести, т.е. необходимость
Мы кое-что знаем об этом из судебных речей, многие из которых до нас дошли. Вот одна из них, датируемая IV веком, приблизительно 365 годом до н.э. Аполлодор был зажиточным афинским гражданином, выходцем из низов (его отец, меняла, начинал свой жизненный путь рабом). Как и многие подобные благородные люди, Аполлодор приобрел загородное имение. Там он добился дружбы со своим ближайшим соседом Никостратом, который был человеком аристократического происхождения, но часто бывал стеснен в средствах. У них были нормальные соседские отношения: они одалживали друг другу небольшие суммы денег, домашних животных или рабов, когда один отлучался, второй присматривал за его владениями. Однажды с Никостратом стряслась беда. Пока он выслеживал своих беглых рабов, его захватили пираты и стали удерживать на невольничьем рынке на острове Эгина, требуя за него выкуп. Родственники смогли собрать лишь часть денег, поэтому оставшуюся часть суммы пришлось занять у чужаков на рынке. Судя по всему, это были профессионалы, которые специализировались на выдаче подобных ссуд. Условия предоставления кредита были беспощадными: если ссуда не уплачивалась в течение тридцати дней, она удваивалась; если же должнику не удавалось ее заплатить, то он становился рабом человека, который дал денег, чтобы его выкупить.
Отчаявшийся Никострат обратился к своему соседу. Все его владения уже были заложены разным кредиторам; он знал, что у Аполлодора нет достаточного количества наличности, но не мог бы его дорогой друг дать что-нибудь свое в качестве обеспечения? Аполлодор ему сочувствовал. Он был бы рад простить все долги Никострата перед ним, но сделать что-то большее ему было трудно. Однако он был готов сделать все, что было в его силах. В конце концов он взял ссуду у своего знакомого по имени Аркесий под 16% годовых и под залог своего городского дома, для того чтобы удовлетворить кредиторов Никострата, в то время как сам Никострат получил дружественную беспроцентную ссуду «эранос» у своих родственников. Однако вскоре Аполлодор стал понимать, что его надули. Обедневший аристократ решил поживиться за счет своего соседа-нувориша; вместе с Аркесием и некоторыми врагами Аполлодора он готовился объявить его «общественным должником», т.е. человеком, который не выполнил обязательства перед государственной казной. Это означало, что, во-первых, он терял право подавать в суд на кого бы то ни было (т. е. на мошенников, чтобы вернуть деньги), а во-вторых, у них появлялся предлог для того, чтобы забрать из его дома мебель и прочую собственность. Вероятно, Никострату всегда было неприятно осознавать, что он находится в долгу перед человеком, стоящим ниже, чем он, на социальной лестнице. Подобно викингу Эгилу, который скорее убил бы своего друга Эйнара, чем сочинил поэму, чтобы отблагодарить его за великолепный подарок, Никострат, по-видимому, решил, что честнее или хотя бы более приемлемо попытаться выбить деньги у своего простонародного друга путем насилия и мошенничества, чем чувствовать себя обязанным всю оставшуюся жизнь. Очень скоро дело действительно дошло до прямого физического насилия и в конце концов оказалось на рассмотрении суда {193} . [247]
247
Интерпретация мотивов Никострата — моя; Диллон, например, подозревает, что вся история с похищением и удерживанием на Эгине с целью получения выкупа была придумана, — хотя, если бы это было так, нетрудно предположить, что Аполлодор впоследствии бы это обнаружил и рассказал присяжным. Текст не говорит четко, что Никострат был аристократом, но это наиболее вероятное объяснение того, почему у него было уютное загородное имение, но не было денег. Об Аполлодоре же из других источников известно, что он боялся, что сограждане будут презирать его за низкое происхождение, и пытался компенсировать его щедростью — чрезмерной, по мнению некоторых (см. Ballin 1978;Trevett 1992).
В этой истории есть все. Мы видим в ней взаимопомощь — коммунизм среди состоятельных людей, ожидание, что если потребность достаточно велика или если издержки приемлемы, то друзья и соседи будут помогать друг другу [248] . И у большинства были знакомые, которые могли собрать денег в критической ситуации, будь то свадьба, голод или выкуп. Мы также видим постоянную угрозу хищнического насилия, которое превращает людей в товар и привносит тем самым в экономическую жизнь самые беспощадные формы подсчетов — это касается не только и не столько пиратов, сколько тех заимодавцев, что рыскали по рынку в поисках людей, стремившихся выкупить своих родственников, но не имевших достаточных средств, предлагали им кредит на жестких условиях, а затем обращались к государству за разрешением нанять вооруженных людей, чтобы силой добиться выполнения договора. Мы видим героическую гордость, которая усматривает в слишком щедром жесте посягательство на себя. Мы видим двусмысленность подарков, ссуд и торговых кредитных соглашений. Да и само развитие событий не кажется необычным, за исключением разве что поразительной неблагодарности Никострата. Выдающиеся афиняне всегда занимали деньги для осуществления своих политических проектов; менее выдающиеся граждане постоянно беспокоились из-за своих долгов или из-за того, как получить деньги от должников [249] . Наконец, здесь есть еще один, более тонкий, аспект. В то время как повседневные рыночные сделки в лавках и палатках на агоре в Афинах, как и в других местах, обычно совершались в кредит, массовая чеканка монет обеспечила такую степень анонимности сделок, которая в чистом кредитном режиме просто была невозможна {194} . [250] Пираты и похитители пользовались наличностью — и ростовщики на эгинском рынке тоже не могли действовать без нее. Именно на этом сочетании нелегальных сделок за наличный расчет, для выполнения которых часто прибегали к насилию, и беспощадных условий предоставления кредита, соблюдение которых также обеспечивалось насилием, с тех пор и зиждется бесконечно разнообразный преступный мир.
248
Афиняне, пытаясь быть благородными хотя бы на словах, говорили, что именно так должны были вести себя сограждане по отношению друг к другу; давать деньги в рост гражданину, попавшему в беду, считалось крайне предосудительным (Millett 1991а: 26). Все философы, касавшиеся этого вопроса, начиная с Платона (Законы 742с, 921с) и Аристотеля (Политика 1258с), считали процент безнравственным. Разумеется, так думали не все. Здесь, как и на Ближнем Востоке, откуда и пошел этот обычай (Hudson 1992), дилемма заключалась в том, что процент имел право на существование, если речь шла о торговых ссудах, но в случае потребительских кредитов становился безнравственным.
249
Неясно, искоренили ли где-либо долговое рабство или хотя бы долговую кабалу и происходили ли периодические долговые кризисы за пределами Афин (Asheri 1969; St. Croix 1981). Некоторые (Rhodes 1981:118-127; Cairns 1991; Harris 2006:249-280) полагают, что в Афинах долговая неволя полностью уничтожена не была. Миллетт (Millett 1991 а: 76), возможно, прав, когда говорит, что столицы империй вроде Афин и позже Рима устранили опасность долговых кризисов и вызываемых ими беспорядков скорее не благодаря запрету долгового рабства, а за счет того, что направляли денежную дань на социальные программы, которые служили постоянным источником средств для бедняков и тем самым делали ростовщичество ненужным.
250
Это справедливо и для римской Галилеи (Goodman 1983:55) и, вероятно, для самого Рима (Howgego 1992:13).