Долг

Нурпеисов Абдижамил

Люди, столпившиеся на берегу, не успели что-либо сообразить. Только теперь увидели они снаряженную машину, скатывающуюся напрямик ко льду, увидели ужас друг у друга в глазах. И лишь когда передние колеса коснулись прибрежного припая и, переваливаясь, стали одолевать первые мерзлые наросты его, к рыбакам вернулся наконец дар речи.

— Куда он прет? Эй, эй, остановись!

— Да ему что, жить надоело?!

— Стой!

— Стой!

Рыбаки вразброд, кто как, бросились вслед. Крик, вопли слились с гулким топотом сапог. И сквозь этот гул и топот прорвался вдруг все тот же молодой нахрапистый голос:

— Он что, спятил?! Утонет, дурак. Госимущество угробит!.. Остановите его-о...

Грузовик с трудом преодолевал сплошь покрытый торосами лед.

— Стой! Сто-о-ой! Госимущество угробишь...

Рядом раздался трескучий, в темя стучащий голос.

Ты захлопнул дверцу кабины. А раимовский догнал, забегал то слева, то справа, что-то крича и в бессилии грозя кулаками, стуча по капоту машины... Ты знал, что не о госимуществе, не о твоей жизни он печется. Отчего-то вдруг стало злобно-весело на душе. И

ты, наверное, рассмеялся бы — но в это время тот, обежав-таки, неожиданно встал перед машиной:

— Не пущу! Слышишь, не пущу! Только через мой труп.

И в самом деле, весь его безумный, отчаянный вид кричал об этом. И ты поначалу даже опешил, даванул на тормоза. Но тут же опомнился:

— У-у, мать твою... Уйди! Раздавлю, как бешеного пса раздавлю!.. Совсем уже не помня себя, с остервенением нажал ты на газ, и старый грузовик взревел, рванулся, будто разъяренный...

С тех пор минула какая-нибудь неделя, но сколько событий успело произойти за это время! Ты уже совсем вымотался, вконец одолели, допекли заботы-напасти всякие, а сегодня вот не вытерпел-таки, сбежал, как затравленный зверь, из дому и с утра томишься один-одинешенек на льдине перед аулом и до мелочей ясно вспоминаешь тот отчаянный свой бросок. Вспоминаешь и сам удивляешься: как это тебя, по природе тяжелого на подъем, угораздило решиться на такое? И что это было? Отчаянье? Или просто-напросто безумие, когда человек не ведает, что творит? Как бы там ни было, но в тот решительный момент тебя не могла остановить-удержать никакая на свете сила. Помнится, темная кровь ударила в голову. Раздавил бы, кажется, раимовского растопи-камня. На мгновение показалось, что тот уже под колесами. Однако в последний момент все же дрогнул, сиганул в сторону.

— Эй!.. Да он пьян! Вдрызг пьян! Кого хочешь убьет!

Дальше ты не слышал. Только успел заметить, как тот, отскакивая, споткнулся и распластался по льду. Но и упав, продолжал еще что-то выкрикивать, грозить кулаком. Откуда-то подоспел Кошен. Развевая полы своей заскорузлой шубы, неуклюжей старческой трусцой семенил он сбоку кабины, но вот споткнулся, упал и снова вскочил, побежал, хрипло прокричал что-то, видно задохнувшись, тотчас отстал. Его обгоняли, подбегали другие рыбаки, кричали наперебой: «На-зад!», «Куда ты?!», «Подумай о себе!», «Черт с ней, с рыбой!»

Шофер, весь растрепанный, запаренный, с ходу прыгнул на ступеньку, рванул на себя дверцу; ты, не глянув на него, резко толкнул его в грудь. Тот разжал пальцы и упал. Стали отставать и другие... Грузовик наконец выбрался. Передние колеса его наехали на зеркальную гладь льда, потом и задние, и он легко заскользил, заносясь задом, точно лодка, которую столкнули на воду. Теперь впереди были видны только торосы у того берега. Руль не вырвался из рук, и первое напряжение исчезло. И, может, поэтому ты облегченно перевел дыхание, выпрямился, чтобы приготовиться к самому главному. Глянул вперед поверх капота и будто впервые увидел, понял все, что тебе предстоит... Гладкий, холодно блещущий лед под носом машины отливал жутковатой, бездонной чернотой. Река в этих местах особенно глубока; на миг ты представил себе всю эту глубину, и тебе стало страшно. Ты бросил взгляд на противоположный берег, такой еще далекий, желанный, но чернота льда притягивала глаза, и ты чувствовал дрожь в ноге, когда нажимал на газ. Машина, завывая мотором, еле ползла. Кажется, место, где из-под острия твоей пешни пробивалась вода, было еще впереди. Однако ты уже чувствовал, что лед слабеет и что машина тоже будто отяжелела, слышал, как впереди колес катилось, опережая, сначала почти неуловимое, а потом все более отчетливое потрескивание, подозрительный скрип, усиливая в тебе страх.

Ты на всякий случай приоткрыл дверцу. И сам осторожно подвинулся на краешек сиденья. Ты не заметил, как губы твои зашептали — помимо воли — нечто похожее на молитву... «О, всевышний, — шептали губы, — всеблагий, или как тебя там, не знаю, есть ты или нет тебя, — помоги!.. Ну, до каких пор ты будешь преследовать неудачами грешников своих? Сжалься над ними, поддержи их дух!.. Милосерден будь. Хоть изредка милостью одари, хотя бы ради жен и деток невинных... Поддержи, не оставь, умоляю!.. Умоляю тебя...»

Скрип, разбегающийся во все стороны треск под колесами усиливался, наполняя собой кабину, сверля темя... Но и назад пути не было. Оставалось одно: довериться судьбе. Казалось, и старая машина понимала это. Она, бедная, точно ощущала всю зыбкость льда, всю бездонность пучины под ним и катилась, скользила неуверенно, на ощупь будто. С каждым новым протяжным, зловещим скрипом страх, казалось, все больше проникал и в ее железную душу, и все болты, железки, все сочленения в ее изработавшемся нутре тихо дребезжали, позвякивали тревожно. Человек и машина слились, стали единым в этом непрерывном тревожном ожидании — когда раздался тот роковой оглушительный треск и начало уходить, проваливаться под ними то, что казалось твердью... А лед, видно, и в самом деле прогибался под непосильной тяжестью, подавался под колесами, слабо пружинил, и машина, точно подбитая, двигалась рывками, заносясь и юзя колесами... «О, всевышний, всемилостивый, — шептали бессвязно твои губы, — не покидай... Не оставляй. — Ты лепетал эти жалкие слова, обращаясь к неведомому спасительному духу, что свойственно всем слабым существам на земле в момент гибельного страха... — О-о, тэнгри великий... боже!»

Что это такое?! Мотор вроде только что подвывал в покорном усердии, а теперь... неужто так и заглох он, захлебнулся в собственном вое? Ты прислушался. Сквозь треск и скрип льда отчетливо услышал глухие удары своего сердца и тогда в отчаянье нажал на газ. Мотор взревел. Ты вздрогнул. Отпустил педаль. Нет, старушка еще жива, еще боролась за жизнь, ползла вперед. Больше половины пути уже за спиной, и то

место, где ты пешней опробовал лед, тоже вроде осталось позади. Пот заливал глаза. Мельком было подумал, что надо бы протереть их, но вцепившиеся в руль пальцы не разжимались, да и все мускулы твои напряглись и онемели в этом нескончаемом напряжении. Ты не решался дышать в полную грудь, будто это могло стать лишней тяжестью, нагрузкой на слабый лед. И вдруг что-то треснуло... Ты замер. Ногу, которой давил на газ, будто судорогой свело, а взгляд блуждал по льду. Каждая жилочка твоя натянулась до предела, до звона, а в ушах скрипел, звенел все разраставшийся над рекой стон потревоженного льда, будто кто-то там вдребезги бил и крошил стекла... Что-то подсказало тебе, что зловещий треск вот-вот повторится. Что ж, пусть! Пусть все тогда провалится к черту! Чем в страхе ждать с минуты на минуту неизбежную гибель, не лучше ли прямо сейчас кануть в этот омут небытия... Коли тебе суждено погибнуть именно сейчас, то какой смысл стремиться на тот берег? Пусть до конца торжествует злой рок, преследующий тебя неотступно. Если уж смерть позарилась на твою жизнь, то пусть же не тянет, не откладывает на потом, а сейчас же, не мешкая, в это же мгновение обрушит на тебя свое темное небо. Поделом тебе! И так твоя жизнь стала подобна лоскутку шкурки, изодранной псами, — хватит! И всем этим обязан ты прежде всего своему беспощадному жребию, собачьему характеру своему. Эта жизнь, куцая, как козий хвост, промелькнет и исчезнет, как только ты с этим проклятым рыдваном провалишься в ледяную пучину. И потому ничего тебе сейчас не жаль. Ибо во всех неладах виноват ты сам, только ты, ты, ты. Виноват твой собачий характер. Из-за него на твою долю выпадает всегда самая тяжелая участь, самые трудные испытания. Так оно получилось и теперь. Опять тот везунчик из «Раима» оказался дальновиднее тебя. Он знал, что лед подпорок под собой не имеет. Уж как только не стремился он первым дорваться до богатых затонов на том берегу, но ведь не рискнул, проявил благоразумие, точно опытная лиса, всегда ловко обходящая капканы с приманкой. Но бог с ним, с этим раимовским, он ведь из тех, кто из снега шубу сошьет... Но даже Кошен, сам из бедолаг, останавливал тебя. И разве не хватался за руль шофер? Выходит, они-то заведомо знали, что тебя ждет? И только ты один этого не знал. Неужто не знал? Знал... И все же подвела тебя дьявольская метка судьбы. Не случайно, стало быть, приснился Кок-Огуз. Какая может быть тут, к чертям, случайность, если ненасытный Сивый Вол выхлебал всю воду затонов вместе с несметной рыбой, отняв тем самым у тебя всю радость и смысл, все, что связывало тебя с этой жизнью... Должны же были бесконечные невезения, преследовавшие всю жизнь, подтолкнуть тебя когда-нибудь к самому краешку пропасти...

И вот роковой шаг твой настал. В-о-о-т о-н-о... оглушительно, будто гром в небе, треснуло, покатилось с перекатами вдоль по реке. На первом же торосе машину мотнуло, руль вырвался из рук. Ты поймал, вцепился в него, крутанул. Буксовавшие задние колеса успели еще за что-то зацепиться, толкнули машину вперед, — толкнули в тот самый момент, когда она, оседая всей громоздкой своей тяжестью, была уже готова провалиться куда-то насовсем... Зад ее занесло, она заюзила куда-то вбок, все продолжая цепляться и каким-то чудом еще двигаясь вперед, одолевая снежные мерзлые наледи. Вот опять шибануло на торосе, и ты, насмерть вцепившийся обеими руками в руль, в какое-то мгновение с ужасом заметил, что руль этот вдруг наваливается на тебя, а ты каким-то образом очутился внизу, почти под ним. Ты еще сообразить не успел, как могло случиться такое, когда последовал удар, еще удар, сотрясший кабину, в глазах все смешалось, завертелось, словно в вихре. А потом... сколько бы ты ни силился вспомнить, что было п-о-т-о-м, — представить не мог. Лишь какие-то обрывки, клочки лихорадочных видений наплывали и вспыхивали в сознании. Скрипел, трещал, обламывался и крошился лед. Моталась на ледяных застругах, заваливаясь, машина. Зловеще плескалось, взбулькивало под колесами. Резко брякали дверцы клонившейся попеременно то на один, то на другой бок кабины, и тебя трясло и швыряло так, что до сих пор ты удивляешься, как еще не вылетел тогда из нее. А глаза твои помнят только одно: как перед тобою что-то огромное, мутно-серое качнулось, махнуло в размашистом гибельном крене сначала в одну сторону, а потом пошло валиться в другую. Машину рвало из стороны в сторону, бросало вбок, с обвальным грохотом швыряло в кузове снасть, вот-вот, казалось, опрокинет, — но она, воя, рыча мотором, все еще тащилась, где боком, а где вперевалку, рывками, по каким-то мерзлым кочкам, чудом выползла из настигавшего ее сплошного скрежета льда. Непостижимым казалось упорство, настырность этой развалюхи, никак не присущая их железному роду... И уже вроде не ты, а она сама выбирала, тыкаясь вслепую, искала себе путь из всей этой безысходности. Ты цеплялся за руль и еще как-то удерживал ногу на педали газа, срывался то и дело, но опять ловил ее ногой, давил. Ты потерял представление о времени, стало томить безразличие, бессилие, и все равно уже стало, что будет с тобою, с машиной, со всем миром, — но ты, не помня себя, все давил, давил...

Но всему наперекор надрывно, на всех оборотах стенает мотор, едва не захлебываясь, и хотя еще мотает тебя по всей кабине все та же вынимающая душу болтанка, бьет обо все жесткие углы, ты уже слышишь только ее, машину, и перекатывающийся стук снастей в кузове. Видишь совсем недалеко спасительный берег, сухой изреженный камыш, чахлые кусты. И чудится, что это не ты, а они, неприглядные такие и родные, на тонких слабых ножках спешат к тебе навстречу... Все явственней обретают свои извечные очертания берег, земля, ее заречные смутные дали. И небо — оно тоже на месте. Безбрежное, безмятежное, как со дня сотворения, раскинулось оно над головой. То самое, что качнулось в гибельном для тебя крене, оно сейчас и вправду успело затянуться мутно-серой предзимней наволочью, отягощенной снегом...