Долг
Шрифт:
Я чувствую его за спиной. Знаю, за мной нет никого, кроме него. Я осознаю, что бегу к «Заре», тому самому магазину, в котором была совсем недавно, тогда, когда моя жизнь имела гораздо больше смысла.
Понимаю, что сейчас он находится не на перекрестке. Я слышу, как сигналят машины, движение одновременно и безумное и наоборот, водители не уверены, уехать ли, или стоит остановиться и помочь, а может заехать на тротуар и вырубить мужчину.
Но, если они и решаться на такое, то это не происходит прямо сейчас. Сквозь крики
Я слышу следующий выстрел.
Он близко.
Очень близко.
Я ничего не чувствую.
Но падаю.
Не заканчивая шаг, моя правая нога перестает двигаться, перестает слушать команду мозга, и я падаю на землю, тротуар торопиться встретить мое лицо. Чтобы смягчить падение, я поднимаю руки перед собой и чувствую, как грязь и грубый бетон царапают кожу.
Вставай, поднимайся, давай!
Это все, о чем я могу думать, когда ударяюсь о землю, растянувшись на ней.
Беги, беги, беги.
Он приближается.
Но затем я ощущаю ее.
Боль.
Настоящую боль.
Настолько невероятно интенсивную, что она поглощает меня целиком, концентрируясь в одной из моих ног. Это чистая агония, такая огромная и необъятная, что я даже не могу сказать, какая нога болит.
В меня стреляли.
Меня ранили.
Не могу поверить, что в меня стреляли.
Я умру.
Я не могу сосредоточиться ни на чем другом, кроме этих мыслей и боли, огня, пожирающего мою ногу, ощущения полного разрушения изнутри.
Он все еще здесь.
Эта мысль заставляет меня остановиться, мешает мне двигаться дальше, мешает перевернуться, чтобы посмотреть на ногу (может быть, это просто ранение, вероятно, оно неглубокое, возможно, я в порядке). Мысль заставляет меня лежать неподвижно, душит мои крики, и агония оказывается в ловушке в моей груди и горле, душа меня.
Я поднимаю голову и вижу, как его коричневые сапоги проходят мимо. Его ружьё снова стреляет, гильза падает и, отскакивая от земли, катится ко мне.
Притворись мертвой, — говорю я себе.
Гильза останавливается, попадая в мои вытянутые пальцы.
Не уверена, дышу или нет. Ощущаю холод, все словно в тумане.
Но я все еще вижу, как он уходит от меня, четыре фута, пять футов, шесть футов.
Дальше и дальше прочь.
Продолжай идти, продолжай, — умоляю я.
Его плечи напрягаются, когда он поднимает ружье и целится в кого-то другого.
Огонь.
Еще один вскрик среди хора криков.
Падает еще один человек.
Затем он останавливается там, всего в футе от «Зары».
Стреляет в витрины, разбивая стекло.
Перезаряжает ружье.
И стреляет снова.
Снова перезаряжает ружье.
Он разворачивается и направляет ружье влево, вниз по тротуару на бегущих людей.
Стреляет снова.
Делает то же самое в другую сторону.
И все это время я смотрю на его лицо, наблюдая, как оно размывается и снова становится резким, пока мое тело пытается качать собственную кровь, и боль начинает ослабевать, когда я впадаю в шок. Не хочу смотреть на свою ногу и видеть, сколько крови теряю. Не хочу ничего, кроме как наблюдать за профилем этого человека, когда он еще раз целится и нажимает на курок.
Убит еще один человек.
И еще один.
Кто-то должен остановить его.
Я не могу перестать смотреть на него, пока он не умрет.
Затем это происходит.
Момент, когда все происходящее меняется.
Он поворачивается и смотрит прямо на меня.
Он видит меня.
Всю меня.
Его глаза настолько бледные, что я даже не могу разглядеть цвет. Крошечные черные зрачки смотрят прямо на меня, вбирая каждый дюйм.
Он идет ко мне. Медленно, но с определенной целью.
Ужасной целью.
Хочу посмотреть на людей позади него, найти храбрую душу, которая сможет остановить его, сможет спасти меня, но я не в силах отвести взгляд. Я не могу притворяться мертвой.
Меня поймали.
Я жива, хотя мне следует быть мертвой.
И я умру.
Но я поддерживаю с ним зрительный контакт, потому что это мой единственный шанс. Единственный способ спасти себя. Если он увидит меня, настоящую меня, может быть, он не причинит мне вреда.
Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Отпустите меня.
Оставьте в живых.
Позвольте мне жить.
Он останавливается на расстоянии пяти футов. Стоит прямо, ноги на ширине плеч. Все в нем такое правильное, настолько совершенное, он словно запрограммирован.
А это означает, он запрограммирован не видеть, кто я.
Я для него просто безликий монстр.
Ружье указывает на меня, и я смотрю прямо в дуло.
Вот оно.
Это была жизнь.
У меня было почти все.
— Разве вы не видите, — говорит мужчина-британец, его голос предает бессмысленный взгляд на его лице. Он говорит с отчаянием, словно что-то хочет от меня. — Разве вы не видите, насколько это легко? Как легко это было? Это то, чего хочет от нас правительство. Но, пока делается дело, никто не заботится о том, насколько легко это происходит.