Долгая дорога домой
Шрифт:
— Интересно… И кем же был убитый, что из-за него выходят на улицы?
— Пан Ковальчек, профессор Варшавского университета, из эмигрантов… — полицейский замялся.
— Говорите, говорите, пан полицейский…
— К тому же — диссидент и содомит.
— Диссидент и содомит, — медленно, будто пробуя эти слова на вкус, произнес их генерал, — достойный подданный Его Величества, ничего не могу сказать. Он имел какое-то отношение к наркотикам?
Пан Гмежек снова не стал лгать.
— Да. Наркотики обнаружены и в его крови, и на квартире рассыпанными. Судя по всему,
Генерал внезапно поднял руки и закрыл ими лицо, будто плача, но все это происходило в абсолютной тишине. Так он просидел какое-то время — старший инспектор боялся даже слово сказать, потом вдруг повернулся в кресле. Гмежек увидел глаза генерала — больные, красные от недосыпа, какие-то обреченные, будто у загнанного зверя.
— Я предупреждал… что добром не кончится… — надтреснутым голосом произнес он.
— О чем вы, пан генерал? — спросил полицейский.
— О своем сыне, пан полицейский. О своем сыне. Он сам вам расскажет, я не имею права говорить о чужих секретах. У вас есть дети, пан полицейский?
— Да, есть, пан генерал. Двое. Сын и дочь. Сын в этом году заканчивает гимназию.
Пан Гмежек не стал упоминать, что дети живут с женой. Бывшей. Как и бо#льшая часть полицейских, пан Гмежек был в разводе, мало какая семья выдерживала испытание работой полицейского. Тем более — семья старшего инспектора убойного отдела, которого могли выдернуть на происшествие в любое время дня и ночи.
— А у меня Ежи единственный. Даже супруги нет… погибла…
Впервые за все время службы старший инспектор Гмежек не знал, что ему сказать. Он был циничен, как все полицейские, и за время службы повидал немало. Как все полицейские, он имел дело с отбросами общества: убийцами, грабителями, разбойниками, наркоманами. Он смотрел в глаза семнадцатилетнему поддонку, который убил старую пани, чтобы поживиться содержимым ее сумочки, он входил в состав оперативно-следственной группы в ставшем основной для ленты синематографа розыскном деле «Березовая роща», когда им удалось изобличить маньяка, тихого почтового служащего, на руках которого была кровь тридцати двух человек [15]. Он всякое видел. Он видел и самых разных полицейских, честных и не очень, и совсем не честных, он мог даже подложить улику в карман виновного, если видел, что тот и в самом деле виновен. Но он никогда не арестовывал человека, никогда не привлекал его к ответственности, если видел, что тот — невиновен. А сейчас получалось так, что он отнимал сына у старого генерала, который был опорой порядка в Варшаве в эти трудные минуты, — и при этом искренне считал молодого человека невиновным.
Он впервые узнал, что это такое — арестовывать невиновного человека, человека, которого ты и сам считаешь невиновным. И ему это не нравилось.
— Пан генерал, я могу вам пообещать только одно, что я лично прослежу за тем, чтобы при производстве следствия закон соблюдался до последней запятой. Кроме того, я лично прослежу за тем, чтобы все данные об убитом, о том, кем он был — внесли в дело и представили на рассмотрение судье.
—
— О нем помню я. Надеюсь, что и вы, пан генерал. Закон нужен нам.
Генерал покачал головой.
— Что есть закон вот для них? — Он показал рукой в окно. — Рокошанам не нужен закон. Им нужна свобода. Они выходят на улицы и кричат — нам мало свободы! Дайте нам ее… Знаете, пан полицейский, когда-то давно… я и несколько других офицеров удостоились личной аудиенции монарха… тогда еще царствовал отец ныне правящего монарха, да продлит Йезус его дни. Он тогда сказал одну фразу, которую я и, наверное, мои спутники запомнили на всю жизнь. «У моего подданного нет права быть скотом», — вот что он сказал. И в России — никогда такого права у подданных не будет. Те, кто выходит на площадь и кричит, что им мало свободы, требует именно такой свободы. Свободы быть содомитом, наркоманом, диссидентом. Нас, которые не дают им эту свободу, они называют иродами и сатрапами…
Генерал снова замолчал.
— Пан генерал, вы знаете, где ваш сын был в ночь на двадцать шестое июня сего года? — осторожно спросил пан Гмежек.
— Об этом он расскажет вам сам. Если захочет. Думаю, захочет, потому что ему нечего стыдиться. Раньше таких, как этот пан… сжигали на кострах. Сейчас — у нас есть закон.
Генерал нажал на кнопку звонка, он зазвенел так резко, что старший инспектор Гмежек непроизвольно вздрогнул.
— Еще один вопрос, пан генерал. Я думаю, что ваш сын мстил за кого-то. Вы знаете — за кого?
— Об этом он тоже расскажет вам сам.
Хлопнула дверь, на пороге вырос майор Пшевоньский.
— Пан генерал?
— Проводи, — коротко произнес генерал, показывая на Гмежека, — пусть полицейские выполняют свою работу.
— Прошу меня простить, пан генерал, — сказал Гмежек.
Генерал ничего не ответил.
Вместе с паном майором они проследовали на другой этаж, уже перекрытый. Здесь было шумно, голосили рации.
— Как вы выведете его из здания, пан полицейский? — негромко спросил майор Пшевоньский. — демонстранты его разорвут и вас заодно?
— Кто сказал, что я кого-то собираюсь выводить из здания?! — раздраженно ответил старший инспектор. — мне нужно просто поговорить!
Майор остановился около одной из дверей, постучал. Потом еще раз.
— Странно…
Еще стук, громкий — без ответа.
— Когда вы его последний раз видели?
— Полчаса назад.
Майор навалился с силой на ручку двери, добротную, сделанную из настоящей стали. Та не поддалась.
— Есть еще ключи?
— Да, в дежурке.
— Неси, — распорядился полицейский, — и прихвати с собой еще кого-нибудь.
— Кого именно? — недоуменно переспросил майор.
— Не важно кого! Любого, только не полицейского.
— Понял…
Майор вернулся минут через семь — пришлось обходить баррикады. Вместе с ним был казак, невысокий, вооруженный автоматом крепыш.
— Вот! — майор протянул ключ.
— Откройте сами, — отстранился от двери старший инспектор.