Долгая ночь
Шрифт:
Я выбежала из комнаты и бросилась в свою комнату, чтобы подождать начала похорон. Минуты тянулись как часы. Наконец, этот час настал, и я вышла, чтобы быть с папой и мамой. Папе приходилось крепко держать маму, когда они спускались по ступенькам, чтобы присоединиться к похоронной процессии. Генри поставил экипаж прямо за катафалком. Его голова была опущена, и когда он поднимал на меня взгляд, я видела, что его глаза были полны слез. Мама, папа, Эмили, священник и я сели в экипаж. Присутствующие на похоронах выстроились позади нас, заполнив всю темную кедровую аллею. Я видела близнецов Томпсонов и Нильса вместе с их родителями. Лицо Нильса выражало печаль и сочувствие, а когда я встретила его темный взгляд, мне захотелось, чтобы он сидел рядом со мной в экипаже, держал меня за руку и обнимал.
День очень подходил для похорон: серое небо и облака, казалось, тоже скорбили вместе с нами. Дул легкий ветерок. Все наши рабочие и слуги шли в молчании.
Как только процессия тронулась, я увидела стаю ласточек, метавшуюся в небе, они повернули к лесу, будто хотели спастись от этого потока горя.
Мама начала тихо плакать. Папа с серым лицом стоически сидел, глядя вперед, с опущенными вдоль тела руками. Я положила свою руку на мамину. Эмили и священник сидели в другом углу экипажа напротив нас, не отрывая взгляда от своих Библий.
Только увидев, как гроб с Евгенией подняли и понесли к могиле, я осознала, что моя сестра – мой самый лучший друг – уходит от меня навсегда. Папа, наконец, крепко обнял маму, она оперлась на него и уткнула голову ему в плечо в то время как священник читал последнюю молитву. Услышав слова «и обратится в прах…», я разрыдалась так сильно, что Лоуэла вышла вперед и обняла меня. Мы плакали вместе. Когда все было кончено, похоронная процессия медленно удалилась от могилы. Доктор Кори подсел к маме с папой в экипаж, чтобы утешить маму. Мама была без сознания, ее голова была запрокинута, глаза закрыты. Экипаж привез нас к дому, где Лоуэла и Тотти помогли ей выйти и подняться по ступенькам в комнату.
Весь остаток дня люди то приходили, то уходили. Я оставалась в гостиной, принимая соболезнования. Я видела, что когда они приближались к Эмили, то чувствовали себя неловко. Похороны всегда тяжело воспринимаются людьми, и Эмили должна была хоть немного облегчить их переживания. Им больше хотелось поговорить со мной. Все они говорили одно и то же: я должна быть сильной и поддерживать маму, и как милосердно окончились страдания бедняжки Евгении.
Нильс был очень заботлив, принес мне немного поесть и оставался рядом почти весь день. Каждый раз, когда он приближался ко мне, Эмили свирепо глядела из угла комнаты, но меня это не беспокоило. Наконец нам с Нильсом удалось отделаться от посетителей и выйти на улицу. Мы прогуливались вокруг западной части дома.
– Это неправильно, что такая милая девочка, как Евгения, должна умирать такой молодой, – наконец произнес Нильс. – И мне все равно, что там священник говорил у могилы.
– Смотри, чтобы Эмили не услышала твоих слов, а то она приговорит тебя к пребыванию в аду, – пробормотала я. Нильс засмеялся. Мы остановились, глядя в сторону фамильного кладбища.
– Мне будет очень одиноко без моей маленькой сестренки, – сказала я. Нильс ничего не сказал, нежно сжал мою руку.
Наступил вечер. Темные тени тянулись по аллеям. На небосклоне появился просвет между облаками, можно было увидеть иссиня-черное звездное небо. Нильс обнял меня. Казалось, так и должно быть. Потом я уткнула лицо в его плечо. Так мы стояли, молча глядя на Мидоуз, два подростка, смущенные и ошеломленные сочетанием красоты и трагедии, силой жизни и силой смерти.
– Я знаю, ты скучаешь по своей сестре, – сказал Нильс, – но я сделаю так, чтобы ты не была одинокой, – пообещал он, и поцеловал меня в лоб.
– Так я и думала, – услышали мы голос Эмили и, повернувшись увидели, что она стоит позади нас. – Я так и знала, что вы будете заниматься этим даже в такой день.
– Мы не сделали ничего плохого, Эмили. Оставь нас в покое, – отрезала я, но она только улыбнулась. Эмили повернулась к Нильсу.
– Глупец, – сказала она. – Она только отравит тебя, как она отравила все и каждого, кто соприкоснулся с ней со дня ее рождения.
– Это ты отравляешь все вокруг, – ответил Нильс. Эмили покачала головой.
– Ты заслуживаешь то, что имеешь, – резко ответила она. – Ты заслуживаешь все те страдания и лишения, которые она тебе принесет.
– Убирайся от нас! – приказала я. – Убирайся, – я наклонилась и подняла камень, – или я, клянусь, брошу в тебя камень. Я сделаю это, – сказала, поднимая руку.
Реакция Эмили поразила меня. Она без колебаний сделала шаг вперед, и в ее глазах ни на йоту не было страха.
– Ты думаешь, что можешь причинить мне вред? Вокруг меня крепость. Моя преданность Богу построила крепкие стены, чтобы оградить меня от тебя. Но ты, – сказала она, поворачиваясь к Нильсу, – у тебя нет этой защиты. В этот самый момент пальцы зла уже окружили твою душу. Но у Бога есть милосердие к тебе, – заключила она и повернулась, чтобы уйти.
Глава 8
Мама становится чужой
После кончины Евгении дом на плантации становился для меня все мрачнее и мрачнее. И тому была одна причина: я больше не слышала, как мама, встав рано утром, отдает распоряжения горничным, чтобы те убрали портьеры с окон, не слышала ее пения о том, что людям как цветам, нужен солнечный свет, солнечный свет… ласковый, ласковый солнечный свет. Я не слышала ее смеха, когда она говорила:
– Ты не обманешь меня, Тотти Филдс. Никто из моих горничных на это не способен. Я знаю, вы все боитесь отдернуть занавески, потому что тогда я увижу как взметнувшаяся пыль пляшет в лучах света.
До смерти Евгении мама заставляла суетиться всю прислугу, дергать за шнуры занавесок, чтобы дневной свет мог проникать в дом каждое утро. Везде был смех и музыка и ощущение, что мир в самом деле просыпается. Конечно, в доме были закутки, которые находились слишком далеко от окна, чтобы до них доходил луч утреннего или полуденного солнца или даже свет от канделябра. Но когда моя маленькая сестренка еще была жива, я обычно проходила по длинным широким коридорам, не обращая внимания на тени, и никогда не испытывала холода или подавленности, потому что знала, она меня ждет, чтобы поздороваться, и ее лицо сияет улыбкой.
Сразу после похорон комната Евгении была вымыта, из нее убрали по возможности все, что напоминало о ней. Мама не выносила и мысли о том, чтобы просто посмотреть на вещи, принадлежавшие Евгении. Она приказала Тотти упаковать всю одежду Евгении в сундук, отнести его на чердак и запихнуть в какой-нибудь угол. До того, как личные вещи Евгении – ее шкатулка для украшений, расчески и заколки, духи и прочие принадлежности туалета – были упакованы, мама спросила у меня, не хочу ли я что-нибудь взять себе. Не то, что я не хотела их взять. Я просто не могла взять что-либо. В этот момент я была немного похожа на маму. Присутствие вещей Евгении в моей комнате еще больше терзало бы мое сердце.