Долгая ночь

Эндрюс Вирджиния

Я быстро поела и решила встать и одеться. Я была уверена, что папа, как только вернется, позволит мне сегодня выйти из комнаты. Мое наказание окончится, и я хочу придумать чем нам с Нильсом заняться. Если папа разрешит погулять, я непременно навещу Томпсонов. Я хотела посмотреть на все эти замечательные подарки, которые получили близнецы. И, конечно, я увижу там Нильса и, возможно, он проводит меня домой. И мы совершим еще одно путешествие к волшебному пруду.

Я подошла к туалетному столику, расчесала волосы и вплела в них розовую ленту. Я одела светло-голубое платье и села у окна, глядя на небо, представляя на что похожи плывущие по небу пухлые облака. Одно из них походило на верблюда, а другое – на черепаху.

В эту игру мы с Нильсом играли на пруду. Он обычно говорил: «Я вижу лодку», а я должна была найти и показать это облако. Я уверена, что он сидит у своего окна и занимается тем же, что и я, думала я. Я была готова поклясться, что это так. Так было всегда: мы всегда думали и чувствовали одно и тоже в одно и то же время. Нас считали любовниками.

Когда папа вернулся домой, его шаги по лестнице были такими тяжелыми, что весь коридор дрожал. Казалось, они сотрясают фундамент дома и эхом проникают сквозь стены. Как будто великан возвратился домой, великан из сказки про Джека и бобовый стебель. Заняв весь дверной проем своими широкими плечами, он стоял, молча разглядывая меня. Его глаза были огромными, а лицо покраснело.

– Здравствуй, папа, – сказала я и улыбнулась. – Сегодня такой хороший день, правда? Твоя деловая поездка прошла успешно?

– Что ты наделала? – хрипло спросил он. – Что за очередной жуткий позор и унижение ты навлекла на дом Буфов?

– Я не перечила тебе, папа. Я весь вечер оставалась в своей комнате, как ты и приказал, и я раскаиваюсь, что так вела себя с тобой. Ты меня простишь? Пожалуйста?

Он скривился так, как будто проглотил тухлый орех.

– Простить тебя? Я не обладаю той властью, чтобы простить тебя. Даже у священника ее нет. Только Бог может простить тебя, и я уверен у Него есть все основания сомневаться. Мне жаль твою душу. Она наверняка движется в ад, – сказал он и покачал головой.

– О, нет, папа. Я прочитала молитвы, которые дала мне Эмили. Смотри, папа, – сказала я и поднялась, чтобы достать листок бумаги, на котором был написан псалом. Я протянула его папе, но он даже не взглянул на него. Вместо этого он продолжал свирепо смотреть на меня и многозначительно качал головой.

– Ты не совершишь больше ничего, чтобы опозорить нашу семью. Ты была для меня тяжким бременем с самого начала, но я принял тебя в семью, потому что ты была сиротой. И вот твоя благодарность мне. Вместо того, чтобы превозносить нас и благодарить судьбу, на нас сыплются проклятья за проклятьями. Эмили права. Ты – Енох, и Иезавель.

Он выпрямился, приняв позу уверенного в себе человека, и продолжал говорить, как Библейский судья.

– Отныне… с этого дня пока, другими словами говоря, пока ты не покинешь Мидоуз, твое обучение в школе закончено. Ты будешь проводить время в молитвах и раздумьях, а я буду лично следить за твоим раскаянием. А теперь отвечай мне прямо, – пророкотал он. – Ты разрешила этому мальчишке познать тебя в твоем Библейском значении?

– Какому мальчишке, папа?

– Этому Томпсону. Ты спала с ним? Он лишил тебя невинности на этой кровати прошлым вечером? – спросил он, указывая на подушку и одеяло.

– О, нет, папа. Нильс уважает меня. Мы просто танцевали, правда!

– Танцевали?

В папином взгляде показалось смущение.

– О какой чертовщине ты говоришь? – Он подошел ближе. Я продолжала улыбаться.

– Что с тобой, Лилиан? Ты что, не знаешь, что ты наделала и что произошло? Как ты можешь вот так стоять тут, с этой глупой улыбкой на лице?

– Извини, папа, – сказала я. – Я не могу сдержать радость. Ведь сегодня такой замечательный день, правда?

– Но не для Томпсонов. Это самый черный день в жизни Вильяма Томпсона, это день, когда он потерял своего единственного сына. Я знаю, что значит не иметь сына, который унаследует твою фамилию и владение. А теперь убери эту улыбку, – приказал

папа, но я не смогла. Он подошел и ударил меня так сильно, что моя голова откинулась на плечо, но улыбка не исчезла.

– Прекрати это! – закричал папа. Он ударил меня снова, так что я упала на пол. Мне было больно, лицо жгло от удара. Перед глазами пошли круги, и у меня закружилась голова, но я смотрела на него, продолжая улыбаться.

– Сегодня слишком хороший день, чтобы быть несчастливой, папа. Могу я выйти на улицу? Пожалуйста! Я хочу прогуляться, послушать пение птиц, увидеть небо, деревья. Я буду хорошо себя вести. Я обещаю.

– Ты что не слышишь, о чем я говорю? – проревел он, вставая надо мной. – Ты что, не поняла, что натворила, позволив этому мальчишке забраться сюда? – Он указал на окно. – Он вылез из этого окна и упал, и разбился насмерть. Он сломал шею. Этот мальчишка – мертв! Он мертв, Лилиан! Силы небесные, – проговорил папа. – Не пытайся убедить меня, что ты стала такой же полоумной, как и Джорджиа. Мне этого не нужно! – Он приблизился и, схватив за полосы, поднял меня на ноги. Я вскрикнула от боли. Затем он швырнул меня к окну. – Выгляни, – сказал он, прижимая мое лицо к стеклу. – Ну давай же, посмотри. Кто здесь был прошлым вечером? Кто? Говори! Или ты расскажешь все прямо сейчас, Лилиан, или я раздену тебя догола и так отхлестаю, что ты или умрешь или все расскажешь. Кто? – Папа держал мою голову так, что я не могла посмотреть в сторону и на мгновение я увидела лицо Нильса. Он озорно смотрел на меня, улыбаясь.

– Нильс, – сказала я. – Здесь был Нильс.

– Так, правильно, а потом он ушел и хотел спуститься вниз, но водосточная труба его подвела, и он упал, да? Ты видела тело, Лилиан? Вера сказала, что ты видела.

Я замотала головой.

– Нет, – сказала я.

– Да, да, да, – твердил папа. Этот мальчишка Томпсонов пролежал здесь мертвым всю ночь, пока утром его не обнаружил Чарлз. Мальчишка Томпсонов. Повтори, черт тебя побери. Повтори. Нильс Томпсон мертв. Повтори!

Мое сердце в груди словно дикий затравленный зверь металось в клетке из ребер, кричало и хотело выскочить наружу.

Я заплакала, сначала тихо и слезы просто текли по моим щекам. Потом мои плечи затряслись и я почувствовала, как мой желудок сворачивается, а ноги становятся ватными, но папа держал меня мертвой хваткой.

– Повтори! – заорал он мне в ухо. – Кто мертв? Кто?

Слова застряли у меня в горле и неохотно выходили, словно вишневая косточка, которую я чуть было не проглотила и теперь должна выплюнуть.

– Нильс, – пробормотала я.

– Кто?

– Нильс. О Боже, нет. Нильс…

Папа отпустил меня, и я рухнула к его ногам. Он стоял и смотрел на меня.

– Я уверен, что ты так же солгала мне о том, что произошло между вами, – сказал он. – Я выгоню дьявола из твоей души, – пробормотал папа, – обещаю, я выгоню его. С сегодняшнего дня я налагаю на тебя епитимию.

Он развернулся и устремился к двери. Открыв ее, он обернулся.

– Эмили и я, – объявил он, – прогоним дьявола. Да поможет нам Бог. – Он удалился, а я сидела на полу и горько рыдала.

Я пролежала так несколько часов, прижав ухо к полу, прислушиваясь к звукам подо мной, слушая доносящиеся голоса и ощущая вибрацию от различных движений. Я представила, что я зародыш, все еще находящийся в утробе своей матери, который, прижав ухо к диафрагме, улавливает звуки ожидающего его мира: каждый слог, каждое прикосновение, каждую ноту, доносящуюся оттуда; только в отличие от зародыша у меня были воспоминания. Я знала, что звон посуды или стаканов означал, что накрывают на стол, а сердитый голос означал, что папа отдает распоряжение. Я узнавала, кому принадлежат шаги, раздающиеся за дверью, и я знала, где сейчас прохаживается Эмили, держа в руках Библию и шепча молитвы. Я старалась услышать звуки, исходящие от мамы, но их не было.