Долгая ночь
Шрифт:
Вскоре Генри исчез за поворотом. На сердце была такая тяжесть, что трудно было передвигать ноги, и опустив голову, я направилась к дому. Когда я подняла голову, то увидела большую тяжелую тучу, надвигающуюся на солнце, и серую тень от нее над этим огромным зданием, отчего все окна стали мрачными, все, кроме одного: окна комнаты Эмили. Она стояла там, глядя на меня, и ее длинное бледное лицо выражало недовольство. Возможно, она видела, как я обнимала Генри, подумала я. Она-то уж точно извратит это мое проявление любви и превратит во что-нибудь грязное и порочное. Я с ненавистью и вызовом посмотрела на нее. Она, как обычно, холодно и криво улыбнулась, подняла руки, в которых была Библия и, повернувшись, исчезла во мраке своей комнаты.
Жизнь в Мидоуз продолжалась. У мамы были хорошие и плохие дни. Она часто уже на другой день забывала то, о чем говорили ей накануне. В ее памяти, похожей на дырявый швейцарский сыр, события юности часто путались с настоящим. Маме было спокойнее со старыми воспоминаниями, и она цеплялась за них, выбирая только хорошие и приятные, связанные с детством.
Мама снова начала читать, но часто перечитывала одни и те же книги. Больнее всего мне было слышать ее разговор о Евгении, как будто моя маленькая сестренка все еще жива и находится в своей комнате. Она всегда хотела «принести Евгении это» или «сказать Евгении то». У меня не хватало духу напомнить маме, что Евгении больше нет, зато Эмили даже не колебалась. Она так же как и папа, не терпела маминых грез и провалов в памяти. Я устала уговаривать ее быть более снисходительной, но она была неумолима.
– Если мы будем потакать ее глупостям, – говорила она, подражая папе, – это никогда не кончится.
– Это не глупость. Маме слишком тяжело носить в себе эти воспоминания, – объясняла я. – Временами…
– Временами ей становится хуже, – перебила меня Эмили высокомерным и пророческим тоном. – А пока мы не привели ее к здравому рассудку, потакание ничего хорошего не даст.
Я подавила желание резко ей ответить, и ушла. Как бы сказал Генри, я думаю, легче убедить муху, что она пчела, и заставить ее делать мед, чем изменить ход мыслей Эмили. Единственный человек, кто понимал мое горе и сопереживал мне, был Нильс. Он сочувственно выслушивал мои горестные рассказы, его сердце разрывалось от боли за меня и мою маму.
Нильс вырос и стал высоким и худощавым. Уже в тринадцать лет он начал бриться, а отрастающая щетина была густой и темной. Теперь, когда он повзрослел, у него была своя постоянная работа на семейной ферме. Так же как и мы, Томпсоны переживали тяжелые дни, столкнувшись с финансовыми трудностями, им тоже пришлось уволить некоторых своих слуг. Нильс замещал их и вскоре стал выполнять работу взрослого мужчины. Он был очень этим горд, и это его очень изменило, закалило, сделало более зрелым.
Но мы не переставали посещать наш волшебный пруд и верить в свою мечту. Время от времени мы тайком вместе ускользали и ходили к пруду. Вначале было тяжело возвращаться на то место, куда мы привозили Евгению, где загадывали желание. Но было приятно иметь наш общий секрет. Мы целовались, ласкались и все больше открывали друг другу наши сокровенные мысли.
Нильс первым сказал, что мечтает о нашем браке. Когда он это сказал, я призналась, что у меня такая же мечта. Со временем он унаследует ферму своего отца, и мы будем жить и строить свою семейную жизнь. Тогда я буду рядом с мамой и как только все это произойдет, я немедленно найду Генри и привезу его обратно. И наконец-то, он будет жить рядом с Мидоуз.
Мы с Нильсом обычно сидели на берегу пруда, освещаемого мягкими солнечными лучами, и строили планы на будущее с такой уверенностью, что могли убедить любого в их реальности. У нас была огромная вера в силу любви. Поэтому мы всегда были счастливы. Как будто вокруг нас была крепость, защищая нас от всех непогод и неурядиц. Мы мечтали быть такой же парой, какой были мои настоящие папа и мама.
После ухода из дома Лоуэлы и Генри в Мидоуз ничего такого не происходило, что вызывало бы восторг нетерпеливого ожидания, разве только школа и наши с Нильсом свидания.
Но вот в конце мая наметилось грандиозное событие – празднование шестнадцатилетия сестер Нильса – близнецов Томпсонов.
Празднование шестнадцатилетия было само по себе волнующее событие, но то, что оно устраивалось в честь пары близнецов делало эту вечеринку еще более необычной. Все только об этом и говорили. Приглашение на эту вечеринку было ценным подарком. В школе все мальчишки и девчонки, которые хотели быть в числе приглашенных, начали подлизываться к близнецам. Предполагалось, превратить огромную прихожую Томпсонов в большой танцевальный зал. Были наняты профессиональные художники, чтобы украсить зал мишурой, лентами и шарами из гофрированной бумаги. Каждый день миссис Томпсон добавляла что-то новое в сказочное меню, но самое главное было то, что на торжество был приглашен настоящий оркестр. Без сомнения, будут игры и конкурсы, а вечером все затмит самый большой именинный пирог, какой, возможно, еще не выпекали в Вирджинии. Все-таки, это был пирог сразу для двух девушек, достигших шестнадцати лет, а не для одной.
Мне даже стало казаться, что мама тоже занята этим событием. Каждый день после школы я спешила рассказать ей новые подробности о вечеринке, которые я узнавала от Нильса, и с каждым днем ее все больше это интересовало. Однажды мама даже просмотрела свой гардероб и решила, что ей необходимо что-то новое, что-то более модное из одежды и стала подумывать о поездке по магазинам.
В тот день я обнаружила ее в приподнятом настроении. Мама подошла к своему туалетному столику и в самом деле занялась своей прической и макияжем. Ее очень интересовала новая мода, поэтому я сходила на станцию Апленд и принесла ей последние журналы мод, но когда я показала их маме, она не обратила на них внимание. Мне пришлось напомнить ей, почему мы вдруг уделяем столько внимания прическам и нарядам.
– О, да, – сказала она, и память снова к ней вернулась. – Мы поедем в магазин, чтобы купить новые платья и туфли, – пообещала мама, но когда бы я не напоминала ей об этом в следующие дни, она улыбалась и говорила: – Завтра мы займемся этим, завтра.
Завтра никогда не наступало. Мама или забывала или впадала в меланхолию. А затем у нее все путалось и, когда я упоминала о торжестве по поводу шестнадцатилетия близнецов Томпсонов, она начинала говорить о подобном торжестве для Виолетт.
За два дня до праздника, я пошла в кабинет к папе, чтобы рассказать о состоянии мамы. Я умоляла его сделать что-нибудь для нее.
– Если она выйдет и встретится с людьми, возможно, это поможет ей.
– Торжество? – спросил он.
– Торжество в честь шестнадцатилетия близнецов Томпсонов, папа. Все туда приглашены. Разве ты не помнишь? – спросила я с отчаянием в голосе. Он покачал головой.
– Ты думаешь, все что занимает меня в эти дни, так это какая-то глупая вечеринка по случаю дня рождения? Когда, говоришь, это будет? – спросил он.
– В эту субботу, вечером, папа. Мы получили приглашение недавно, – я ощутила пустоту, что не обещало ничего хорошего.
– В эту субботу, вечером? Я не смогу, – заявил он. – Я вернусь из деловой поездки только в воскресенье утром.
– Но, папа, кто же будет сопровождать маму, Эмили и меня?
– Сомневаюсь, что твоя мама пойдет, – сказал он. – Если Эмили согласится, ты можешь пойти. Она будет твоим сопровождающим; если она не пойдет, то и ты не сможешь, – твердо сказал он.
– Папа… Это самое важное событие для… в этом году. Все мои школьные друзья будут там и все семьи в округе также приглашены.