Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
Шрифт:
— А, Йосаде! Что случилось?
— Только что узнал: премьера спектакля по моей пьесе отменена.
— Как это так? Немедленно идите к секретарю горкома по пропаганде…»
_____________________
Тут я оборву рассказ й. Про то, как он пошел к секретарю горкома, а потом — председателю горисполкома (в то время им был Сакалаускас, будущий председатель совета министров Литвы), а потом пошел в министерство культуры — в один кабинет, в другой, третий… И все говорили: «Ничего не знаю».
й не сразу понял: это карусель.
Что это было? Наказание, предупреждение. И, конечно, урок.
А через несколько недель й прощался с Асей.
— Вот какой она преподнесла мне подарок перед отъездом…
Он говорит это с горькой иронией. Но, по-моему, ирония напрасна. Да, подарок. Ведь й тут же добавит:
— Мне напомнили, что я еврей, что я — еврейский писатель. Потом я об этом уже не забывал.
Фрагменты жизни
6 декабря 90 г. Мы изучаем лабиринты его жизни. А рядом — другая жизнь — Литва.
Приватизация, растущие цены, нищета, пикеты. Фон, на котором беседы наши кажутся фантасмагорическими. «На самом деле они-то как раз и реальны,» — замечает й.
________________________
Слова Фицджеральда: «Талант — способность воплотить то, что ты сознаешь. Другого определения таланта дать нельзя». В этом-то смысле он и мучается — сомневается бесконечно: нет таланта!
Его драматургические замыслы гораздо сложнее, чем их исполнение. А сам он — сложнее, интереснее своего творчества (12 октября 93 г.).
__________________________
22 ноября 94 г. Все эти дни живет во мне наш разговор с й.
«Что делаю? Рву письма. Знаю, будете меня ругать. Но я не хочу никому причинять боль… Скоро, скоро конец. А может, на некоторых письмах сделаю пометку: никогда не публиковать».
«Утешаю» й: проблема стара. Рассказываю, что когда-то И. Гончаров оставил завещание: письма не печатать. Что ж, сейчас публикуют и это завещание, и те самые письма.
О природе молчания
«Это только сказать легко: вернулся к еврейской теме. На самом деле — опять надолго замолчал…
Помните, мы собирались поговорить о природе молчания в страшные те годы? Я подумал сейчас: да ведь об этом и говорим! Все время говорим именно о моем молчании.
Я писал не о том и не то — значит, молчал о главном.
Я таился от всех, сжигал дневники и рукописи — опять молчал.
Впрочем, бывает у писателя тягостное молчание и другого рода. Я его тоже пережил не раз.
Это молчание настигает литератора во время работы.
…Только что написанные мной слова выглядели вялыми, мутными, бесцветными. В безумной тоске я смотрел на гору черновиков. И чувствовал полное бессилие. Я презирал себя.
Длилось это не недели, не месяцы — годы.
Я боялся. Знал: писатель иногда перестает быть писателем — как мужчина перестает быть мужчиной».
– ----------
«Но вернусь к своему замыслу. Я решил рассказать о самом больном. О так называемом «деле врачей».
То, что происходило тогда с нами и что ожидало нас, повторялось уже на земле многократно. Как назидание человечеству этот сюжет поведан в Ветхом Завете. В Книге Эстер. А еврейские мамы, наверное, миллионы раз с испугом и радостью рассказали эту историю своим малышам.
С испугом: злодей Аман, главный советник царя Персии, задумал убить всех евреев империи.
С радостью: Бог не допустил погрома! Царица Эстер спасла соплеменников — отвела царский гнев и обратила его на Амана.
Сейчас, перед смертью, я часто думаю: почему враги евреев забывают мудрую притчу, не замечают ясный ее смысл — тот, кто решил уничтожить избранный Богом народ, скоро погибнет сам. В двадцатом веке в роли Амана выступил Гитлер, потом — Сталин. Конечно, в пятьдесят втором году я не раз напоминал себе знакомую с детства историю из Книги Эстер, утешался ее оптимизмом. Однако такими реальными казались страшные слухи. Уже построена виселица в Москве, где прилюдно должны казнить «убийц в белых халатах». Уже проложена железнодорожная ветка на Север — туда, чтобы уберечь от всеобщего праведного гнева, правительство отправит сотни тысяч евреев…
Я вернулся в те дни. Обдумал сюжет. Увидел героев. Но вдруг почувствовал: я должен писать эту пьесу по-еврейски!
Начал. Сделал несколько больших фрагментов. Перечитал. Нет, нет! Все не то. В хорошей пьесе каждое слово стреляет, а мои фразы плавали, мысли — тонули.
Я с ужасом понял: за четверть века молчания мой идиш омертвел, появилось косноязычие.
Нет, я не сдавался. Попробовал — как когда-то статьи — отдавать переводить отдельные сцены на литовский язык. Бесконечно правил потом перевод. Думал, так будет работать проще. Ничего не выходило. Это было уже не редактирование — я просто начинал писать заново. И — так же бесцветно».
– ----------
…Оказалось, есть документ. Одно из писем й тех лет, которое он, к счастью, не уничтожил.
Читая, вспоминаю: й в начале семидесятых всюду искал пишущую машинку с еврейским шрифтом. Это была еще одна его попытка облегчить «творческие муки». Увы, поиски долго были безрезультатными. Не один й — многие евреи в страхе избавлялись от всего, что соединяло их с родной культурой. Позже доктор Сидерайте привезет мужу пишущую машинку из Израиля. Но поначалу й все же отыщет ее в Москве.
______________________
…Почему отправлено письмо? Это ответ на телефонный звонок. Ответ Хане — женщине, которая когда-то одолжила й пишущую машинку с еврейским шрифтом.
2 августа 1977 года. й все еще работает над пьесой «Синдром молчания».
_____________________
«…По правде говоря, Ваш телефонный звонок меня взбудоражил.
В тот день я обедал в кафе. После обеда, как обычно, остался поболтать с друзьями. Рассказывали анекдоты, обсуждали, но опять не обсудили важные мировые проблемы. Внезапно почувствовал: я должен подняться, бежать домой.