Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
Шрифт:
В ЦК КПСС решили: «потемкинские деревни» не должны походить на сказку; ложь выглядит убедительнее, если в ней есть толика правды. Защитников «теории бесконфликтности» в литературе «поправили», одернули. Разумется, они остались в рядах «активных бойцов партии».
_____________________
Для меня в этой истории важнее всего вопрос: почему? Да! Почему й начал эту — с самого начала неравную для себя — борьбу?
Есть два ответа. Первый очевиден: отстаивая достоинство искусства, й отстаивал свое писательское, человеческое достоинство.
Второй
Зеркало
Сила духа. И — слабость. Многие годы й развивает в себе первое, подавляет второе. Но он не видит себя со стороны. Может быть, наши беседы — зеркало этих процессов? Одновременно — это и зеркало его прощания с жизнью.
_______________________
У него по-своему прекрасная память. Совсем не старческая. Зоркая — не только на вчерашнее, но и на сегодняшнее.
Лучше всего помнит удовольствия. Вот почему так часто всплывают в наших разговорах женские профили. Вот почему то и дело возвращается к своей работе («главная радость сегодня»). Хорошо помнит обиды (так или иначе — это лишение жизненного удовольствия). Все остальное — в зависимости от обстоятельств.
___________________________
Несмотря на огромную самодисциплину й, его сознание, как у большинства людей, неустойчиво. Текуче. Отсутствие стержня. Скачки. В течение нескольких минут: от одной темы к другой. От Ницше до…гречневой каши («раньше терпеть не мог, а теперь вдруг полюбил»).
___________________________
Об одном и том же й вспоминает в разное время по-разному. Чаще всего по-другому видит видит не факты, не поступки — мотивы. Иногда — последствия поступков. Вот, к примеру, история с Евой (любовницей отца, которая стала потом и любовницей й). Обычно й вспоминает об этом, как бы чуть недоумевая. Но в письме к сестре Башеве, а потом и в разговоре со мной говорит:
— Я благодарен судьбе за этот случай
Почему? Вряд ли бы иначе уехал из городка. И, наверное, не стал бы писателем.
_________________________
Наивное убеждение: человек един в своих устремлениях, в сокровенной своей сущности. Но передо мной человеческая жизнь, которая распадается, дробится на жизни другие — не схожие между собой. Столкнувшись с этим феноменом, й ошеломлен. Сестра Башева вернула его письма, отправленные им когда-то — во время войны — ей, в Израиль.
— Никогда бы не подумал, что это писал я, — говорит й жене. — Ни за что бы себя не узнал. Нет, нет, это не я!
________________________
14 сентября 92 г. Два года й твердит мне: в его бедах так или иначе виноваты антисемитские кампании сороковых-пятидесятых годов.
Что ж, логично. Политика государственной ненависти, государственного антисемитизма сломала судьбы и души миллионов. Судьба й, считаю я, в этом отношении показательна. Впрочем, показательна не более и не менее, чем судьбы других еврейских писателей
И вот я хочу написать эссе, где собираюсь проследить этапы этого насилия над личностью, которое переходит потом в саморазрушение таланта.
Вечером рассказываю й план своего эссе. Его реакция неожиданна. Он опровергает…самого себя:
— То, что случилось со мной, трагично, но я не воспринимал это как антисемитизм.
Сначала — недолго — спорю. Потом молчу. Хотя могу напомнить й его собственные слова, свидетельствующие об обратном. Его аргументы сейчас так легко опровергнуть.
— …Разве это был антисемитизм? — убеждает меня й. — В те страшные годы почти все крупные литовские писатели поддерживали меня… Шимкус, Балтушис, Венцлова, Цвирка, Тильвитис… Я чувствовал их теплые взгляды, которые резко диссонировали с тем, что писали газеты. И не только взгляды. Как раз в разгар «дела врачей» меня вызвал к себе Балтушис — в ту пору мой шеф, главный редактор журнала «Пяргале»: «Слушай, Йосаде, тебе надо сейчас поехать в Ялту. Вот путевка в дом творчества на два месяца, потом сможешь остаться там еще».
Обнаружив в прошлом интересные факты, й, как всегда, оживляется:
— Учтите, это было не только со мной. Я знаю еврейских журналистов, которые, на первый взгляд, серьезно пострадали в период «борьбы с космополитами». На первый взгляд… В сорок восьмом году с ними, если не ошибаюсь, беседовал сам Шумаускас (в то время — заместитель председателя совета министров Литвы). Разумеется, беседовал с каждым наедине. Схема разговора была все той же: «Уезжай из Каунаса в Шяуляй… Дадим квартиру… Дадим работу». А формально «еврея-космополита» убирали из партийной печати. И рапортовали об этом в Москву.
й смотрит на меня. Ничего не говорю ему о том, что он знает прекрасно сам: в Литве смягчали «государственно-партийный антисемитизм», но разве могли отменить вообще? Разве могли не закрыть еврейские газеты, еврейский музей, школы, разве…
Молчу. Я вдруг понимаю: именно такая реакция й очень интересна для меня. Именно изменчивость его сознания прежде всего требует наблюдения. Затем, уже дома, понимаю и другое: он прав глубинно, хотя не может это сформулировать. Государственный антисемитизм уничтожал еврейскую культуру, уничтожал творцов. Но души прежде всего деформировал страх. ___________________
Почему й раньше говорил мне иное? Да, он враг стереотипов и штампов. Однако стереотипы мышления многослойны. Первый слой — банален, на его основе строят пародии; второй слой штампов берут журналисты, но зачастую обходят писатели… Что такое третий слой стереотипов? Может быть, он опасен больше всего. В нем — иллюзия истины.
____________________
Порой кажется: й (как многие люди) вспоминает… свои прежние воспоминания.
Говорю ему об этом. Ищем выход. Наконец, решаем: буду задавать ему «неудобные» вопросы — с их помощью нужно отбросить наслоения штампов.