Долгие беседы в ожидании счастливой смерти
Шрифт:
____________________
Он и сам всегда хотел понять движение своего сознания. Как интересно было бы прочитать дневники й разных лет. Увы!
«…Мой первый, довоенный дневник пропал. Я вел его то ли с четырнадцати, то ли с пятнадцати лет. До самой войны. До первого ее дня. Шесть толстых тетрадей. Там все еще было наивно, печатать это было нельзя. Однако там была моя жизнь! С помощью тех тетрадок я смог бы проанализировать путь моего становления.
Разумеется, я не вспомнил о дневнике, когда бежал из Каунаса. Дневник остался в моей
Вел ли дневник на фронте? В свободные минуты. Понемножечку. Продолжал и после войны. Тот дневник я сжег в ожидании ареста, в начале пятидесятых.
Теперь вот опять дневник. Старости».
Первый и второй его дневники были на еврейском. Последний — на литовском. Язык фиксирует самое интимное. Смена языка символизирует трагический перелом.
_______________________
Прав Андре Мальро: «…человеку не дано достичь дна человека; он не находит своего образа на том пространстве знаний, которое он освоил; он находит свой собственный образ в вопросах, какими он задается».
_____________________
Что обнаружил бы й, если бы все три дневника оказались сейчас перед ним?
Пусть своего литературного становления.
Попытки «самовоспитания».
Эпизоды, которые ему не хочется вспоминать (и потому он — интуитивно — не откопал их в прошлом).
Инстинкты, с годами отпавшие, точнее — трансформировавшиеся в иное.
Суету… Суету… Суету…
Страхи. И — память о старых страхах.
А в общем — все то же, что отражает сейчас наше «зеркало».
Жизнь при свете смерти. Тетрадь вторая
О пользе некрологов
2 декабря 93 г. й снова признался, что очень хочет прочесть свой некролог.
— Скажите, — спрашивает он меня, — в моем желании есть логика?
Без всякого лукавства отвечаю: да. Человеку очень важно заранее узнать итог своего земного пути. Заглянув в некролог, он скорректирует многие собственные поступки…
— Это — фантастика, — прерывает меня й. — Фантастику я не люблю даже в искусстве. Но реально другое: человек может попробовать написать свой некролог сам…
Как всегда, й волнуют аналогии. Были ли подобные случаи в истории литературы?
Вот почему я рассказываю ему о сибирском писателе Антоне Семеновиче Сорокине (1884 — 1928).
_____________________
Сорокин легко отбрасывал условности, в плену которых обычно находятся люди. Он мог заказать свой скульптурный портрет, чтобы потом подарить его музею. Сам выдвинул себя кандидатом на премию Нобеля. Сам же рассылал собственные произведения главам многих государств. (Правда, ответил Антону Семеновичу лишь король Сиама — извинился, что не понимает по-русски).
Удивительно ли то, что однажды Сорокин напечатал в одном из дореволюционных журналов некролог в связи со своей мнимой смертью?
…Какие выводы делает й, выслушав заинтриговавший его рассказ?
Сначала задает вопрос:
— Скажите, не был ли Сорокин сумасшедшим?
— Нет! Он был всего лишь эксцентричен. Но ведь эксцентричны многие люди. Сорокин же был по-своему очень рассудителен и даже прозорлив. Так во всяком случае считали те его современники (например, Горький), которые ценили творчество Антона Семеновича и его общественные начинания.
— Мне кажется, вы говорите о родном мне человеке!
й волнуют подробности: можно ли было что-то купить на те деньги, которые Сорокин напечатал во время гражданской войны; как выглядела издаваемая им «Газета для курящих»…
— Значит, на купюрах стояла подпись самого Сорокина? Действительно, он никого не обманывал! Вы говорите, что газета печаталась на особой бумаге — из нее легко было свертывать самокрутки? Это тоже на редкость логично!
Но главный вопрос й, понятно, о другом:
— Вы не помните — о чем именно писал Антон Сорокин в собственном некрологе?
— Нет, не помню. Может быть, о том, что всегда выступал против притеснения царской властью киргизов. Или о том, что потратил немало сил, предупреждая человечество о грядущих ужасах Первой мировой войны. Или о том, как устраивал публичные скандалы Колчаку…
— Что ж, — вздыхает й, — я опять убеждаюсь: это самое резонное — самому написать свой некролог! Кому же лучше известны и твои слабости как писателя, и твои сильные стороны! К сожалению, в свое время я сумел набросать только пособие для тех, кто будет составлять мой некролог.
— ?!
— Вы эти строки, конечно, читали: мое первое письмо Асе.
— Некролог? Но ведь там вы — впервые — сформулировали свою литературную программу…
— А как же иначе? Думая о некрологе, гораздо легче жить. Ты отбрасываешь мелочи — вспоминаешь самое главное…Ту программу я, разумеется, выполнил!
_____________________
Итак, еще двадцать лет назад, думая о собственном некрологе, й решил рассказать в своих пьесах правду о евреях СССР, об их отношениях с неевреями — «дружбе, конфликтах, невидимой стене, которая их разделяет; о сюрреалистической действительности, что отравляет тем и другим души»; об антисемитской кампании против так называемых космополитов; о «глобальной ассимиляции евреев Советского Союза»; о двух последних днях руководителя Сопротивления в Вильнюсском гетто Ицика Витенберга…
Подарок дочери
«Может быть, это еврейский Бог позаботился снова обо мне. Дал шанс спасти душу. Однажды — с горечью и обидой на жизнь — я все же вернулся в «еврейский край». Тот, который когда-то спешно покинул.
Как это случилось? Знаете одну из теорий происхождения антисемитизма? Когда евреи далеко уходят от собственных корней, забывают о Боге, он посылает своему народу испытания.
Так вот, очередные невзгоды пришли ко мне перед отъездом Аси. В день премьеры запретили постановку моей пьесы «Пятеро за одним столом».