Долгие ночи
Шрифт:
Но на всякий случай Мачиг все же придвинулся к изголовью покойника и шепотом стал читать те несколько коротких сур из Корана, которые когда-то заучил наизусть…
Мачиг не слышал криков Али, не видел вздрагивающих худых плеч Эсет и скупых слез, скатывавшихся из единственного глаза Касума. Мачиг сделался безучастным ко всему, что творилось сейчас на земле. Он читал все новые и новые суры, словно отпевать покойников стало теперь для него обычным делом…
* * *
Эсет, больше не сдерживая
Ласково и нежно повел ладонью по его лицу, ощупывая пальцами теперь уже безжизненные глаза, лоб, щеки…
"Зачем мне жить на свете? — клубком кружились в голове мысли,
— не лучше ли самоубийством положить конец этой проклятой жизни?"
Али провел рукой по пояснице. Там было пусто.
"Даже нечем убить себя. А куда же делось мое оружие? Да, мы же отдали его женщинам, когда в роли послов шли к единоверным братьям… Но, говорят, что нет большего греха, как самоубийство. И нет такому надежды на рай. Совершить такой поступок может человек, который отрекся от веры, Вера!
Благочестие. Где они? Кто разбирается в этом мире в правде и несправедливости, в праве и бесправии, в чести и бесчестии?
Хватит, пережитого мной на этом свете достаточно, чтобы простить мои грехи. Не нужна мне жизнь без Арзу. Жизнь? Да разве я жил? Я ходил по земле, переживал все горести. Но как умереть? Может, спрыгнуть вон с той высокой скалы?.."
Али направился прямо на скалу. Он шел, не видя перед собой ничего, устремив глаза на скалу. То спотыкаясь в ухабах, то цепляясь за колючие кусты. Оставшиеся товарищи смотрели вслед Али, стараясь не мешать ему уединиться со своим горем. Но можно было поклясться на Коране, что о том, что задумал Али покончить жизнь самоубийством, что вот-вот он кинется вниз со скалы, — об этом не могло быть и речи. Самоубийство у чеченцев случалось раз в сто-двести лет. К тому же на такой шаг мог пойти только трус или безвольный человек, не щадящий не только свое имя, но и честь семьи, рода, селения, в котором он жил.
Ведь столетиями нельзя смыть этот позор…
Али поднимался по крутому склону горы. С каждым шагом перед ним вставали черные дни ушедших суровых лет. Детство. Рассказы стариков. Огненные годы. Сабли, штыки, молниями сверкающие под лучами солнца. Горящие аулы, стянутое черным дымом небо.
Крики, вопли женщин и детей. Вой собак, рев скота. Новые и новые сотни, тысячи могильных холмов. Лес надмогильных шестов.
Трупы, кровь, кровь ручьями. Голод, болезни. Жестокость царских властей. Пять тысяч семейств, которые переселились в Турцию, надеясь найти здесь хотя бы немножко мира, хотя бы естественную смерть. Этот турецкий ад…
Перед ним снова и снова проходили картины ужасов той жизни, в которой он продолжал жить. Вспомнились родные, друзья, ровесники, боевые товарищи. Истребленные войной женщины и дети. Словно призраки. И они же упрекали его в минутной слабости.
"Почему думаешь, что ты останешься одиноким после смерти брата? — словно кто-то спрашивал Али откуда-то издалека. — Кто в этом мире одинок? Мужественный, благородный, честный человек не бывает одиноким. Все подобные ему люди — его братья и сестры. А одинок трусливый, вероломный, бесчестный человек, даже если он брат семи братьев. Понял ты, Али, вернись!"
"У тебя не хватило мужества отомстить за нас, — слышался ему плач женщин и детей. — Поэтому ты идешь на самоубийство. Легко умереть, спрыгнув со скалы. А мстить врагам, пройти до конца по пути борьбы требуется мужество. Трус! Трус!"
"Посмотри на нас, как мы приняли смерть! — показывали ему свои изуродованные ранами тела давно погибшие его боевые товарищи и седые воины. — Или забыл, как мы погибали?"
"Нет, это не мой сын, — где-то в облаках показался, затем, отмахиваясь руками, скрылся призрак его отца. — От моей крови не может родиться трусливый, жалкий сын…"
"Али, мой маленький Али, куда ты идешь? — преграждал ему путь призрак матери. — Разве не видишь ты своих сестер, преждевременно унесенных в эти страшные годы? Не видишь меня, убитую боязнью за ваши жизни. Если ты исполнишь задуманное, я прокляну свою грудь, которой вскормила тебя. Вернись, Али, вернись назад!"
"Когда меня привезли домой мертвым, мне не было и двадцати лет. Тебе же тридцать четыре. Ты испугался, бежишь к смерти?
Нет, Али, ты не брат мне…" — сказал на миг показавшийся окровавленный Леми.
"Ты не пережил даже тысячную долю пережитого мной! — воспротивился ему Али. — Ты воевал только четыре года, а я шестнадцать лет. Ты умер от второй раны, а на моем теле их девять. Ты погиб вслед за отцом, а я пережил горечь смерти всех вас. Я же ведь всего лишь человек, нет у меня сил дальше терпеть, я с ума схожу…"
"Стой, куда ты идешь? — услышал он властный голос Арзу. — Как быстро ты забыл мое завещание! Как быстро ты сдался. Если я сказал тебе: "Свобода или смерть", это не значит, что если у тебя не хватило сил и мужества бороться за свободу, так ты должен умереть, сбросившись со скалы. А значит, что ты должен умереть как мужчина, с оружием в руках, в борьбе за свободу.
Слышишь, Али? Свобода или смерть! Разве я не говорил тебе, что нет тебе моего братского позволения встать передо мной, не отомстив тем, кто повинен в наших страданиях? А ты… спешишь за мной, даже не предав меня земле…"
Али вдруг очнулся от этого безумного забытья, посмотрел вниз, где на небольшом холме жители копали могилы. Рядами лежали на осенней холодной земле трупы убитых мужчин, женщин, стариков и детей. Возле них хлопотали в разноцветных одеждах турки, армяне, курды, грузины. Последние скромные почести. Дань уважения мертвым от совершенно чужих людей. Ни один Али был убит горем в этот день, как говорил Арзу: не он первый, не он последний. Теперь он сам ужаснулся от своих мыслей. Сделай он еще несколько шагов — и от него не осталось бы ничего. Он, Али, который тысячу раз видел светопреставления, чуть было не сбросился со скалы! Да что же он придумал? Неужели забыл, что у человека-самоубийцы нет имени…